Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

— Начинает доходить, — Евлентьев почувствовал, что ступил на зыбкую почву, что Самохин на грани срыва, и он сильно рискует, разговаривая с ним в таком тоне, а потому ернический набор сбавил, но совсем отказаться от него не мог.

— Тогда продолжим. Так вот… Когда речь идет о том, что я тебе только что перечислил, имеет значение все, абсолютно все. К примеру, мы договорились идти в баню, а я не пошел по какой–то причине. Это очень плохо для меня. Этого достаточно, чтобы во мне усомниться. Или я обещал позвонить… Не по делу, просто так, из вежливости, поздороваться, спросить о самочувствии… Не более того. И не позвонил. Старик, ты, может быть, даже не представляешь, как это плохо. Первое, о чем подумают серьезные люди, — стоит ли вообще иметь со мной дело.

— Ишь ты! — Евлентьев слышал нечто новое для себя. То, чем он занимался, его суетная, мелкая работа не требовала слишком уж серьезного к себе отношения.

Да и вся жизнь его складывалась из чего–то зыбкого, необязательного, расплывчатого, не было в ней столь уж суровой требовательности ни к себе, ни к другим.

— И я веду себя так же, старик. Я тоже вычеркиваю из своего блокнота, из своей жизни людей, которые хоть в малом подвели меня, огорчили, не выполнили самого незначительного обещания. Один мужик отправлялся в Англию и пообещал привезти шариковую ручку… Триста лет в гробу! В белых тапочках нужна мне эта ручка! Она мне совершенно не нужна. Но он обещал привезти. И не привез. Я больше не имею с ним дел. Не потому, что я такой уж капризный или еще какой… Я не имею права иметь с ним дело, если хочу уцелеть в этой схватке.

— Какой схватке? — осмелился наконец спросить Евлентьев.

— В схватке, которая называется жизнь. Идет борьба, старик, идет жесткая борьба за выживание!

— Есть жертвы?

— Да что там жертвы! Трупами усеяны обочины всех жизненных дорог! Трупами!

С простреленными головами, сердцами, душами!

— Надо же, — подавленно произнес Евлентьев и надолго уставился в боковое стекло, будто и в самом деле надеялся увидеть на обочине Минского шоссе завалы трупов, не убранных после схваток.

Машина миновала Жаворонки, Голицыне. Дорога стала свободнее, туман рассеялся, и Самохин увеличил скорость. Теперь стрелка спидометра, как приклеенная, лежала на цифре «сто десять», но и это, как оказалось, не слишком много, их постоянно обгоняли отчаянные ребята на «Мерседесах», «Вольво», джипах.

— Куда, интересно, все они опаздывают? — удивился Евлентьев, с насмешкой удивился, даже с осуждением.

— Они никуда не опаздывают, — жестко поправил его Самохин. — Они так живут.

Это их темп. На такой скорости они едут к девушкам, за водкой, получить с кого–то деньги или кому–то отдать. Представляешь, что думает о тебе черепаха?

Она думает про тебя примерно так… Какой же он суетливый, нервный, издерганный!

Куда же он, бедный, несется? Что ему, несчастному бедолаге, на месте не сидится…

— Значит, я из черепах?

— Я надеюсь, что ты из удавов! — рассмеялся Самохин. — Они тоже не очень шустры… Но у них есть другое.

— А что у них есть?

— Готовность к броску. Один отчаянный бросок — и месяц сытой, беззаботной жизни.

— На Кипре? — задал Евлентьев странноватый вопрос, перебросив разговор от зоологии к географии. Но Самохин его прекрасно понял, улыбнулся.

— Кипр — проходной двор… Серьезные люди туда не едут. Есть в мире Багамы, Гавайи, Ямайка, Майами…

— Это твои места?

— Нет. — Самохин покачал головой. — Мое — Кипр. Каждый должен знать свое место, старик.

— А мое место?

— На ближайшие десять дней твое место — хороший сосновый бор под Рузой.

Знаешь, что я тебе скажу… Я скажу очень умную мысль, только не обижайся…

Дорога на Кипр идет через Рузу. Нравится тебе или нет, но это так.

— Первый шаг младенца — это первый шаг к его могиле, — мрачновато сказал Евлентьев.

— Хорошие слова, — Самохин даже голову к плечу склонил, — Мне нравятся. Сам придумал?

— В календаре вычитал.

Незаметно, в полном молчании, миновали Дорохове, свернули направо и помчались в сторону Рузы. По обе стороны стояли сосны, ели, места нетронутые, словно бы специально оставленные для следующих поколений. Уже им предстоит уничтожить эти сосняки, ельники, им придется прокладывать здесь канализацию, строить коттеджи, теннисные корты, лужайки для гольфа. Но до этого далеко, пока здесь стоят хорошие деревья, летом дурманит лесное разнотравье, гудят жуки, свистят птицы, перекрикиваются ошалелые от удач грибники.

— Как места? — спросил Самохин, кивнув в сторону леса.

— Хорошие места.

— Здесь бы поставить хороший домик, а?

— Далековато от Москвы.

— А что тебе Москва? Живи здесь… Дыши, приседай, отжимайся, а?

— Хорошо бы, — ответил Евлентьев. От дальней дороги он устал, клонило ко сну, и разговор, который совсем недавно был и острым, и напряженным, постепенно иссяк.