Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

— Полдюжины верных и таких же тупых, злобных псов. И все вооружены.

— Понял, — кивнул Касьянин.

— Не надо бы вам с ними встречаться.

— Постараюсь.

— До скорой встречи! — Анфилогов махнул рукой уже от двери. И, опять улыбнувшись на прощание, сверкнув замечательными зубами, закрыл за собой дверь.

— Дела, — протянул Касьянин.

Опустив лицо в ладони, сохранившие одеколонный дух от рук следователя, он надолго замер. И только одна, если не спасительная, то хотя бы утешительная мысль пришла ему в голову: «Надо заглянуть к Ухалову и хорошо выпить».

* * *

Труп Ухалова лежал на пустыре лицом вниз. Руки были разбросаны в стороны, на правой ладони был намотан поводок, а сам Яшка с перебитым хребтом лежал тут же, тихо поскуливая, но по всему было видно, что он уже не жилец на этом свете.

Только начало светать, летом светает рано, в половине третьего утра небо на востоке уже сереет, а через полчаса пространство над лесом наливается розовым, дрожащим от скрытого напора светом.

Касьянин тихо охнул, увидев на земле распростертого Ухалова, подошел, присел. Даже в свете раннего утра можно было увидеть запекшуюся на затылке кровь. Лицо было изуродовано выходным отверстием, значит, стреляли в затылок.

Не поднимаясь, Касьянин оглянулся — вокруг не было ни души.

Обычно оживленная в это время дорога тоже была еще пуста.

И три темные громады недостроенных домов казались какими–то вымершими. Ни в одном окне не полыхали отблески костра, не маячила человеческая фигура, хотя Касьянин допускал, что за ним наблюдали, не могли не наблюдать. Если здесь, на пустыре, прогремел выстрел, это наверняка заставило кого–то подойти к окну.

Засидевшийся у Касьяниных Ухалов вызвался прогуляться с Яшкой.

— Ну, прогуляйся, — сказал Касьянин.

Это было часа полтора назад.

Друзья сидели на кухне и, закрыв поплотнее дверь, вполголоса обсуждали положение в мире, в стране, в их собственной жизни. Между ними стояла початая бутылка водки, но пилось обоим в этот вечер плохо. Время от времени на кухню врывалась Марина, передвигала что–то на плите, хлопала дверцами шкафчиков и снова уносилась в комнату. В каждом ее движении, взгляде, даже в складках халата чувствовалось нервное, издерганное недовольство. Было уже около часа, но телевизор работал, и Марина вынуждена была одна смотреть ночные передачи.

— Мужики! — кричала она из комнаты. — Голую бабу показывают! И какую бабу!

Неужели даже это вас уже не интересует?!

— Почему же, очень даже интересует, — Ухалов поднялся, прошел в комнату, некоторое время с интересом смотрел, как в розовых простынях ворочается розовая полноватая девица. Призывно глядя с экрана, девица гладила себя по бедрам, дотягивалась до разных своих трепетных мест и опять смотрела Ухалову в глаза, не просто приглашая, а требуя присоединиться к ней в этом бесконечном, замедленном барахтанье на громадной низкой кровати.

— Ну что, Миша?! — допытывалась Марина с каким–то нервным смешком.

— А что, ничего… — мямлил Ухалов.

— Неужели ничто в тебе не вздрагивает при виде этой красотки?

— Почему же… Вздрагивает.

— Господи! Да скажи ты мне, наконец, что там у тебя вздрогнуло, поделись тайной великой! — Марина почему–то злилась, щеки ее горели, и вела она себя как–то взвинченно.

— Да у меня все внутри дрожит мелкой дрожью…

— Не может быть!

— Я вот думаю, Илья на кухне остался, а водки там всего на один тост…

— И при виде такого тела ты не можешь потерять самообладание?

— Понимаешь, Марина, я вот думаю, как бы там, на кухне, Илюша не потерял самообладание…

— Потеряет… И что?

— Возьмет да и выпьет все без остатка!

— Бедная я, бедная, — запричитала Марина, раскачиваясь из стороны в сторону. — За что же мне такое, за какие грехи?!

Она из последних сил пыталась сделать вид, что шутит, куражится, но видел Ухалов, чувствовал и понимал — на грани истерики Марина, что вот–вот сорвется, и кто знает, кто знает, чем закончится этот вечер. Розовотелая девица на экране, хватающая себя за срамные места, будоражила ее, вынуждая время от времени негромко вскрикивать. Видел Ухалов и тяжелое дыхание Марины, и рдеющие ее щечки, видел и злость. Марина злилась оттого, что никто не присоединяется к ней в этих ее ночных переживаниях.

Тихонько пятясь, Ухалов ушел из комнаты, присел на кухне рядом с Касьяниным и молча разлил остатки водки.

— Что там? — тихо спросил Касьянин.

— Эротика.

— Крутая?

— Баба схватила себя за сиську и держит, не отпуская.

— А Марина?

— Подражает.

— Бедная, — проговорил Касьянин и, подняв стопку, чокнулся с Ухаловым. — Будем!

Друзья выпили, осторожно поставили стопки на стол, опасаясь, как бы не звякнуть ненароком. Отломив по корочке хлеба, занюхали выпитое.

— Хорошо–то как, господи! — простонал Ухалов. — Знаешь, Илья, иногда вот так присмотришься к себе, призадумаешься…

— И что?

— Такое вдруг откроется, такое разверзнется в тебе…

— Чем же тебя сейчас озарило?

— Знаешь, ощутил себя счастливым…

— Это хорошо, — кивнул Касьянин.