Будь счастлив, Абди!

— Да, так… больного нужно было срочно оперировать. Все расходы составляли около двадцати фунтов. Узнав об этом, брат больного заметался в испуге. Тогда я решил запросить вдвое меньше: жаль было черного геркулеса. Но и это не устроило. «Нет, сэр, — сказал брат, — кто-то на земле должен жить, а кто-то и умереть». Вы слышали такое? Нет, вы не слышали! И он увез больного, а там — неминуемая смерть. Вот их любовь! Нет, эти дьяволы — безжалостные люди…

Зная, что лечение здесь всюду платное, я спросил:

— Видимо, он увез брата в ближайшую больницу, где запросят меньше!

— Глупости. До ближайшей больницы не менее двухсот миль, и ему не доехать, — грубо отрезал доктор.

Я не нашел, что ему ответить. Передо мной был современный «амок» — рыцарь фунтов и центов: гуманность медика уступила место алчному расчету. Колониальный врач был также убежден, что все писатели — лгуны. Они не напишут правду об Африке…

Почему-то многие художники в своих плакатах и карикатурах изображают колонизаторов со зверскими лицами убийц, обязательно в пробковых шламах и с огромными бичами в руках. А я встречал в Африке сотни благообразных европейцев, даже в халатах врачей, которые и по сей день мечтают о работорговле. Наш господин из самолета был одним из таких джентльменов. Блаженно посасывая виски и мечтая о большом бизнесе, он считает себя просветителем.

От этих воспоминаний меня отвлек муж Заудиту. Весь поникший, уставший от горя и переживаний, он хватался за рукав моего халата, моля о помощи. Видимо, и этого африканского учителя, питающего самую нежную любовь к своей больной жене и не потерявшего уважения к людям, колониальный доктор из Кении назвал бы дьяволом.

Время тянулось томительно долго. Тревога охватила не только родных больной, но всех наших врачей. Медицинская сестра через час-полтора сообщала мне о состоянии Заудиту.

Окончив амбулаторный прием, мы созвали консилиум. Каждый из нас брал холодную детскую руку больной, долго прислушивался к слабому биению сердца и высказывал свое мнение.

Антибиотики капля за каплей уходили в операционную рану и голубую вену на сгибе локтя Заудиту. Все надеялись на животворную силу этого препарата.

Поражало спокойствие больной. Под ее по-детски доверчивым взглядом врачи теряли профессиональную выдержку и самообладание. Заудиту их все время заставляла о себе думать.

Так мучительно прошел день, а короткая тропическая ночь казалась бесконечной.

Утром меня разбудил многоголосый гомон птиц в эвкалиптовой роще больницы. Одевшись, я побежал в отделение и у входа увидел всех наших сестер и врачей — и они не могли спать спокойно.

Поднялись в комнату Заудиту. Сверх всяких ожиданий, молодая эфиопка встретила нас улыбкой. Болезненной, тусклой, но улыбкой! Оттаявшая темно-оливковая кожа Заудиту была нежной, шелковистой и горячей. Тяжелый жгут черной косы лежал на мягкой белой подушке. Пульс стучал ритмично, настойчиво и уверенно. Превозмогая болезнь, Заудиту потянулась к жизни и, казалось, уже добилась победы. Во всяком случае нам хотелось так думать, несмотря на то, что до выздоровления было еще бесконечно далеко.

— Жена моя чувствует себя прекрасно! — радостно воскликнул учитель.

— Еще рано об этом говорить, — пришлось предупредить его.

А мать, высохшая, как мумия, внимательно следила за всеми нашими движениями, вслушивалась в разговор и каким-то особым, материнским чутьем разгадывала его смысл.

— Ау, хаким, батам дыгнано (Да, доктор, очень хорошо), — говорила она, поглаживая густые волосы дочери.

Заудиту лежала в полном изнеможении, и только улыбка едва трогала ее повлажневшие губы.

Учитель был, несомненно, высокого мнения о нашем госпитале, верил нам, но, когда состояние Заудиту ухудшалось, немедленно обращался к богу и искал его защиты. «Доктор, бог милостив, и с вашей помощью он возвратит мне жену!» — повторял он тоном человека, читающего молитву.

Теперь учитель приписывал волшебную силу московским врачам (так называют нас местные жители).

— Вы можете все, — глядя на повеселевшую Заудиту, говорил он.

Это был, пожалуй, типичный представитель молодого поколения Эфиопии, которого коснулась европейская цивилизация. В совершенстве изучив английский и французский языки, он в то же время обладал лишь небольшим запасом общих знаний. Но свою интеллектуальную бедность он покрывал умением быть вежливым, не назойливым, внешне приятным и общительным.

В Эфиопии есть школы американского, французского, английского посольств, где учится местная эфиопская молодежь. Наряду с общеобразовательными предметами, там читают курс философии, знакомят с течениями европейского искусства и обильно сдабривают программу теологией. Нет сомнения, что эти школы, помимо всего прочего, прививают юношеству симпатии к тем государствам, которые они представляют.

Наш знакомый окончил английскую школу в Аддис-Абебе и теперь воспитывал своих маленьких соотечественников в далекой провинции Кафа. Как я мог судить из бесед с ним, свои знания он излагал весьма книжно, подчас туманно. И только когда вопрос касался его национальной культуры, он загорался.