Будда

Они галопом неслись на юго-восток. После перехода вброд реки пришло время расставаться. Перед долгой разлукой он и Чанна чуть-чуть посидели на опушке леса. Сиддхартха обрезал лезвием короткого меча волосы, чтобы никто не смог определить его вар ну, взглянул на возничего, которого знал еще ребенком, передал ему свой меч и сказал: «Не думай, что я ушел из дома и нарушил долг кшатрия, чтобы стать вольной птицей. Вовсе не затем я покинул семью, свою жену и сына». Он взглянул на Чанну живыми, пытливыми глазами и продолжил: «Ты, конечно, знаешь, что к отшельникам мы, шакьи, относимся хуже, чем к чандалам. Они для нас как гиены — едят без разбора, что дадут или что найдут. Но ты же видишь, как несчастны все люди, как все моментально меняется и всегда — к худшему. Люди болеют, стареют и умирают. Неужели смысл жизни в обреченности всего и вся? Отшельники размышляют о зле, из-за которого мир становится трухлявым, как вот этот пень. Они пытаются понять, откуда берется это зло?»

И Сиддхартха, встав, изо всех сил ударил ногой пень, на котором сидел возничий. Чанна едва успел приподняться перед тем, как пень под ним вдруг развалился на части.

Они расставались друг с другом с большой печалью. Сиддхартха, Чанна и конь Кантхака.

Не знаю, в какой мере Сиддхартха осознавал неотвратимые последствия своего разрыва с семьей. Как отнесется к его поступку отец, он понимал — никогда его не простит. Для Шуддходаны он превратился в паривраджака (палийский вариант: париббаджак), бездельника и словоблуда, тратящего в бесплодных скитаниях свою жизнь. Отец, если смотреть правде в глаза, был близок ему по крови, но чужд по той линии жизни, которую он для себя избрал.

По отношению к жене его уход из дома был незаслуженным оскорблением. Ему, надо полагать, не хотелось думать о ее чувствах. Лучше было не представлять, как, проснувшись и узнав, что он покинул ее и новорожденного сына, она зайдется в рыданиях и бросится в объятия Паджапати. Ведь его Яшодхара была благоразумной и заботливой женой. Она, несомненно, любила его и, как могла, берегла от дурных людей. Он утешался, впрочем, тем, что теперь свою назойливую привязчивость она сосредоточит на малютке Рахуле. Может быть, он вправду совершил что-то скверное, сошел с пути добродетели, когда тайком, наспех собравшись, под покровом ночи сел на коня — только его и видели!

Сиддхартха взял путь на лесную обитель какого-нибудь учителя-отшельника.

В долине, затуманенной наступившими вечерними сумерками, раздавались то невнятные, то оглушительно четкие звуки. Они принадлежали не людям, а затаившейся в дневные часы живности. Она выползала из укромных мест и объявляла другим, более слабым существам о своем присутствии. Сиддхартха вслушивался в неразборчивые сигналы опасного мира и пытался понять их смысл. Затаившийся лес, через опушку которого он шел, испытывал его бесстрашие. Его собственные шаги в этой напряженной и прерываемой лесными вскриками тишине вдруг отозвались в ушах дробным топотом несущихся прямо на него коней. На мгновение показалось, что его любимый Кантхака привел за собой целый табун в надежде, что хозяин опомнится и вернется домой.

Он остановился и прижался взмокшей спиной к стволу огромного дерева. Топот тут же стих, но его волнение не исчезло. Порыв ветра налетел откуда-то сверху на необъятную крону дерева, и большие листья зашевелились и зашелестели над Сиддхартхой настолько смачно и хищно, словно подала голос черная пантера. Эту обитающую в горных лесах грациозную и свирепую кошку он однажды видел живой. Она лежала, томно растянувшись в клетке, и высокомерно смотрела на поймавших ее темнокожих охотников.

Неожиданно на деревья брызнул лунный свет, и они замерцали игриво и переливчато. Сиддхартха глубоко вздохнул и осмотрелся вокруг. Лес обволакивал и приманивал. Сиддхартха понимал, что стоит ему повестись на темную и тяжелую лесную красоту, она сожмет его в своих объятиях и мгновенно придет конец его жизни. И тогда он никогда не узнает, есть ли другая форма бытия, полноценная и свободная от всех смертей. Только Сиддхартха об этом подумал, как луну заслонила туча, и лес опять помрачнел, заверещал на многие голоса, рыкающие и сиплые. К тому же со всех сторон из стремительно возникающей темноты на него уставилось множество огненных глаз. Страх и ужас охватили его с новой силой — он едва устоял на ногах. Этот лес, который он не раз беспечно разглядывал в солнечную погоду с веранды своего дома и который только что играл с ним и пугал его, вдруг всерьез ощерился и настойчиво гнал туда, откуда он пришел и куда не хотел возвращаться.

Сиддхартха прежде чувствовал родство с этим лесом. Он отдавал должное его величию и не раз восхищался его милосердием — укрывать слабых и беззащитных от сильных и прожорливых. Свобода леса если и не была равна его зарождающейся свободе, то близка и созвучна ей до потери здравого смысла. О, как он ошибался! Теперь лицемерное милосердие леса он сравнил бы с благодушием уставшего от постоянных казней палача.