Будем кроткими как дети [сборник]

— Да это я вспомнил одного чудика своего… Прорабом у меня работает. Ох и кушаю я от него, а избавиться не могу — нету специалистов, паря, не с кем работать. Представь себе, что Судаков этот однажды учудил. По пьянке влез на бульдозер вместо бульдозериста: мол, покажу работу — и свалил машину в котлован. Жив остался, ничего с ним не сделалось. Ну, доложили мне, приезжаю к нему на участок — а он сидит в прорабской с гипсовой штаниной на ноге. Мол, виноват, да вот покалечился, однако поста своего не покинул, болею за производство. Что ты с ним поделаешь? Как взыщешь с такого героя? Погнал домой — нет, уперся. Плюнул я и уехал, затем вспомнил одно дело и с полдороги вернулся. Захожу в контору, а он сидит, вынул ногу из гипсового обрубка и греет ее у печки. Замотал, подлец, гипс нарочно пошире — уговорил свою супруженцию, которая медсестрой работает. Никакого, конечно, перелома не было — спектакль устроил, чтобы, значит, разжалобить начальство.

— Но это же остроумно, черт побери! Каков стервец! — развеселился Гурин.

— От такого остроумия, Юра, у меня иногда в глазах темнеет, — невесело отвечал Тянигин. — Бульдозер вывел из строя на месяц…

И вот результатом этого ночного разговора за бутылочкой коньяка была неожиданная телеграмма, лежавшая теперь на столе перед начальником ПМК-4 Алексеем Тя- нигиныод. Неожиданная потому, что Тянигин наутро после бессонной ночи отправился от Гуриных в министерство, а после еще куда-то, и был весь день словно чумной, и дел вдруг навалилось столько, что он больше так и не наведался к артисту, как обещал, и улетел из Москвы, даже не позвонив ему. Откровенно, он за деловыми заботами совершенно позабыл и о Турине, и о ночном разговоре. Да и не верилось ему, когда он протрезвел наутро, что разговор этот имеет хоть какое-нибудь серьезное значение. Полагать, что актер переменит Москву на сарым- скую глухомань и приедет работать в ПМК, было попросту смешно. Кем же его поставить? Подсобным каменщика? Штукатуром? Все было несерьезно, хотя при разговоре казалось серьезным, как то и бывает во время подобных горячих ночных разговоров. И однако, теперь выходило, что серьезно, и надо было на самом деле ломать голову, куда его определить. «Так что ж, в каменщики, монтажники, штукатуры? — размышлял Тянигин, почесывая в затылке и улыбаясь. — Или к девчатам-малярам в ученики?»

Он позвал секретаршу и велел ей найти шофера. Вскоре вошел Иван Петрович, краснолицый с мороза, молча уселся за длинный стол для совещаний, взял в руки валявшийся красный карандаш.

— Коробку перебрал на «газике»? — спросил Тянигин несколько нерешительно, словно сомневаясь в том, что задумал сделать.

— В порядке, — ответил Иван Петрович.

— Тогда подгоняй, поедем в область, дело есть.

— А когда же вернемся? — не очень бодро вопросил шофер и сломанным карандашом попытался провести черту на столе.

— Когда вернемся, тогда и вернемся.

— Двести пятьдесят километров туда да столько же обратно. Это полтыщи.

— Ладно, знаю. Иди готовь машину.

— А она у меня готова, — с неопределенным чувством, в котором, однако, преобладало тайное осуждение начальства, ответил шофер, бросил карандаш на поцарапанную столешницу и вышел из кабинета.

— Валя! — вновь позвал Тянигин секретаршу. — Валя, соберутся к вечеру прорабы, скажи им, что завтра с утра планерка… Да, придут опять кавказцы, скажи, что завтра. Намекни, что для одной бригады работа найдется.

— Хорошо, Алексей Данилыч.

— Шакалов придет, передай: пусть немедленно летит в автохозяйство, там ему все приготовлено. Что еще?.. Да, жена позвонит, скажи, что обедать не приду, поехал в трест.

— Хорошо. Все?

— Кажись, все.

— А у меня, Алексей Данилыч, завтра отгул, — напомнила тут секретарша, большеротая и худая молодуха с высоким сооружением на голове, состоящим наполовину из своих волос и наполовину из косматого хвоста местного яка. Этот хвост был заметно темнее жиденьких волос секретарши.

— Ладно, отгуляешь, — ответил Тянигин, поднимаясь из-за стола. — Отпечатай только приказы.

Секретарша вышла, неплотно прикрыв дверь, и Тянигин видел, как она, склонившись над столом, стоя читает какую-то бумагу и при этом одной рукою поправляет пук на голове. Тянигин надел тяжелое, на овчине, пальто и натянул шапку. «Ох ты, мать честная, — думал он, одеваясь, — какая нелегкая принесла сюда этого артиста. Что, без него тут нечего делать нам, что ли?»

5