Будем кроткими как дети [сборник]

Не так ли и человеческая жизнь, думалось Турину, пусть даже богатая встречами и свершениями, кажется стороннему наблюдателю, видящему ее начало и конец, явлением печальным и томительным — если неизвестна ее цель, ее истинный смысл. И не для того ли, тоскующе размышлял Гурин, чтобы разгадать эту цель и смысл и тем самым избавиться от этой неизбывной печали, ведутся все человеческие разговоры… Как и этот глупый разговор внутри грохочущей коробки, вращением своих колес заставляющей сложно двигаться землю под собою со скоростью 80 километров в час. И не таится ли вся разгадка смысла человеческого, его жестокой тоски перед неизбежностью бытия в простом движении ногою, прижимающем акселератор с тем, чтобы еще быстрее завертелись колеса машины? Потому что в которые произносились в этот момент в машине, не таилось даже намека на разгадку подлинного смысла жизни. А смысл этой беседы, увы, был так же далек от этой задачи, как звезда на краю Галактики далека от противоположного края этой Галактики.

— Баба, она заездит кого хошь, это точно. Ее сбросишь с койки, а она снова ползет, словно кошка. Вот и пойми, что она за человек, баба, — солидно рассуждал Иван Петрович.

— По этому поводу, Иван Петрович, профессор Форель говорил, что у женщины есть высшие точки активности, — отвечал Гурин, — и наоборот.

— Эх, моя-а! Профессор говорил? — дивился шофер. — Башковитый мужик был, однако!

— Не пойму я тебя, Юрий Сергеевич, — обиженно заговорил наконец Тянигин, — шутишь ты все или нет. Несешь какую-то пошлятину, неудобно тебя слушать.

— А что, Алексей Данилыч? Тема древняя и безотказная в любом мужском обществе.

— Да ну тебя.

6

— Сделали остановку в каком-то поселке, куда въехали уже при свете фар, во мглистой синеве морозного вечера, и прямые полотнища света перед машиной качались плавно, с ошеломительным размахом, терялись в небе, выхватывая внизу из зыбкого небытия то длинный кусок изрытой белой дороги, то покосившийся забор, человека и ведомую в поводу лошадь или неподвижный трактор на обочине. И вдруг недвижно замер коридор света и угас, словно вновь смахнув эти тени в небытие. Но уже приближались хриплый рев и лай, а затем выпрыгнули из мглы лохматые тела крупных собак, закипели вокруг машины. Гурин оробело глядел на них, не представляя, как можно без оружия оказаться перед такими зверями, но уже вылезали, согнув спины, Тянигин и шофер из машины, не обращая внимания на оскаленные пасти и мерцающие лютым огнем глаза собак, и Гурин, трусливо обмирая, тоже спрыгнул на землю. Но, как бы угадав, что именно он боится, проклятое зверье набросилось на него одного, брызжа искрами глаз. Тянигин скрылся уже за машиной, обогнув ее сзади. Турину пришлось отступать, безуспешно отлягиваясь, он уже собирался обратно влезть в кабину, но тут появился Иван Петрович, хлопнул, как выстрелил, руками в тугих кожаных перчатках, и собаки отскочили.

—^ Идем в чайную, Юрь Сергеич, — весело воскликнул _он. — Не мешат перекусить. А то кишка кишке протоколы пишет.

— Да дьяволы… нас самих сожрут, — опасливо откликнулся Гурин, косясь на собак, метавшихся в трех шагах.

— А ты их не бойсь. — И шофер, пригнувшись, снова захлопал руками, затопал и пронзительно засвистел, поджав нижнюю губу: фы-фи! фы-фи! фы-фи!

Собаки отскочили подальше. Шофер рассмеялся. Видимо, он с удовольствием разминал занемевшее после долгой езды тело. Гурин, непривычно ступая в валенках, шел рядом с ним. Однако Иван подвел его не к чайной сначала, а к некой будке, лежавшей почему-то на боку. Там уже стоял Тянигин, с независимым видом распахнув полушубок, и завершал как раз свое дело, глубоко вздрагивая и передергивая плечами. Гурин опасливо оглянулся — вокруг ведь было открытое место, и окна чайной ярко светились.

— Приспосабливайся, Юрий Сергеевич, — добродушно прогудел Тянигин, — привыкай к нашей цивилизации. — И он показал движением головы на поваленную будку.

Гурин хмыкнул, не отвечая, и вдруг тяжкая и грубая, как внезапное удушье, тоска охватила его. Перед ним встала та стена, о которой он говорил Тянигину («Вот так- то дуну перед собою: фу — и тут она»). В небесной выси скакал, словно блоха, еле видимый красный пульсар пролетающего самолета. И напрасно я бегу куда-то, подумалось ему. Только унижение духа и унижение плоти-. Зачем? Куда? Для чего приехал к Алексею Даниловичу?

— Смотри не урони балалайку-то, — толкнул его в плечо Иван. — Уснул, стоишь?..

— Что? — оглянулся на него Гурин.

— На морозе долго не держи, играть не будет бала- лаечка…

Гурин захохотал, перегнувшись пополам, закатывая глаза и чувствуя, что еще немного, самую каплю чего- то огненного, жгучего — и он заплачет, разрыдается, как ребенок.