Будем кроткими как дети [сборник]

Одна была связана с бывшим прорабом Судаковым, рыжеватым мужчиной в самом расцвете, деловитого хамства и самоутверждения. Будучи начальником отдаленного участка, он сотворил следующий финт. Надо было возвести жилой массив из нескольких деревянных домов для будущего нового совхоза. Судаков с планом строительства справился и к сроку доложил об окончании. Выехала комиссия райисполкома, дома были приняты с оценкой «хорошо», и Судаков со своими бригадами отхватил премию. Но вскоре Тянигин сам поехал туда, чувствуя всем нутром своим что-то неблагополучное, и очень легко обнаружил, что половина домов представляет не что иное, как декорации, ибо под обшивкою стен вместо положенных быть там брусьев были опилки и воздух. Сосновые брусья Судаков, оказывается, толкнул на стороне.

Этот Судаков был известный человек. Он однажды среди бела дня подъехал к складу какого-то совхоза, велел кладовщику-сарымцу открыть двери, якобы для какой-то санитарной проверки, и, войдя туда, вдруг схватил мерзлую тушу и выбежал на улицу. Кладовщик спохватился, с криком выбежал следом, а Судаков уже отъезжал с украденной тушей. Номер его машины был, конечно же, замазан грязью. Об этом случае Судаков сам рассказывал в ПМК, причем изображал в лицах, как это все происходило, и все слушатели до коликов хохотали, но никто и не подумал заявлять на него в милицию. Судаков всюду был своим человеком.

Узнав, что Тянигин самолично поехал на дальний участок, Судаков понял, что быть беде, и, бросив работу, в тоске прибежал домой. Дома была жена Раиса, медицинская сестра. Судаковы представляли собою семейную пару полутяжелого веса, оба еще в полной форме, и супружеский поединок их пока не склонялся ни к чьей явной победе. На житейском ринге обе стороны держались свирепо и неуступчиво. Раиса брала широкими тяжелыми бедрами, отвислой огромной грудью и чуть неуклюжей, но страстной подвижностью; партнер ее был и тут хам, он играл на несчастной оголтелости женщины и умело пользовался своей неутомимостью, вымогая для себя всякие поблажки и другие услады, помимо главной. Усладой же номер один для него была, конечно, бутылка. Судаков был мужчина, который говорит на «вы» с незнакомой женщиной, но вдруг, без всякого перехода, кладет руку ей на зад. А при виде винной бутылки испытывает густое слюновыделение и его охватывает поэтическое чувство, и постороннему в такие минуты он кажется мягким, добрым человеком…

Придя домой, он целый день прождал в беспокойстве, зная, что Тянигин вернется и первым делом примчится к нему. Никуда больше не пойдет, потому что в трест уже давно улетел рапорт о сдаче жилмассива и рапортовал-то сам Тянигин, никто иной. Вот только что он будет делать, когда вернется? Морду примется бить? Плюнет в глаза? Все бы это ничего. А вдруг скажет, что прогоняет с работы? Или разозлится вовсе и под суд отдаст? Этот носатый черт хорош-хорош, да вдруг и залепит. Не знаешь, чего от него ожидать. Хотя бы водку пил — нет, только коньяк и то маленькими рюмками раз в году.

— Раиска, — позвал он, томясь, — корова. Поди сюда. Чего будем делать?

— А под суд тебя, сволочь такую, давно пора, — нудно затянула Раиса. — Чего Данилыча подводишь? Мало он с тобой, пьянчугой, возится? А теперь вон чего натворил. Ох, дождешься ты своего. — Она переодевалась в другой комнате.

— Поди сюда, тебе говорят, — плаксиво заревел муж. — Не каркай! Лучше подскажи, что делать.

— Чего делать? А ничего. Под суд пойдешь.

— Повешусь я, — заявил Судаков.

— Не повесишься, — отозвалась Раиса, медсестра районной больницы, хорошо изучившая психологию существа, которое было ее мужем.

— Правда, повешусь! — вдруг вдохновился Судаков.

— Не повесишься.

— Нет, ты послушай, дура, я дело говорю, — приподнялся с дивана Судаков. — Повешусь с умыслом, понимаешь? С хитринкой. За полсекунды до того, как он в дверь войдет. Увидит, что повесился, пожалеет. А уж потом я ему в ноги кинусь и покаюсь. Ведь простит, Раюха, простит, а?

— Да кто тебя снимет, дурака? — возмутилась жена. — А вдруг как растеряется Данилыч, а ты задохнешься ведь, черт дурной.

— А я рядом на стол нож положу. Ножом веревку и перережет!

— Да он же сразу догадается, что нож нарочно положен. Не глупее тебя!

— А я скажу, что сначала зарезаться хотел, а потом крови испугался. Выйдет еще лучше!

И вдруг он подскочил к окну.

— Вон идет! Сам! — крикнул он и, поспешно подтянув штаны, подбежал к двери спальни. — Сиди здесь и не высовывайся! Не то прибью! — хрипло пригрозил Судаков и опрометью кинулся в сени за веревкою.