Будет кровь

– И чего вы хотите, Холли Гибни?

– Триста тысяч долларов.

– Шантаж. – Он покачивает головой, словно она его разочаровала. – Вы знаете, что такое шантаж, Холли?

Она помнит один из постулатов покойного Билла Ходжеса: «Ты не отвечаешь на вопросы преступника. Преступник отвечает на твои вопросы». Поэтому она просто садится и ждет, ее маленькие руки сложены рядом с нежеланным куском пиццы.

– Шантаж – это арендная плата, – говорит он, усаживаясь напротив. – Причем это не аренда с правом выкупа, афера, которую Чет-Начеку знает очень хорошо. Допустим, у меня есть триста тысяч долларов, которых у меня нет. Существует большая разница между заработками тележурналиста и телеактера. Но допустим.

– Допустим, вы живете здесь очень-очень давно, – говорит Холли, – и все это время откладываете деньги. Допустим, так вы финансируете ваш… – Ваш что? – Ваш образ жизни. Прикрываете свое прошлое. Приобретаете подложные документы и так далее.

Он улыбается. У него обаятельная улыбка.

– Хорошо, Холли Гибни, допустим. Но главная проблема для меня остается: шантаж – это арендная плата. Когда триста тысяч закончатся, вы вернетесь ко мне с этими отредактированными в «Фотошопе» фотографиями и подкорректированными на компьютере спектрограммами голосов, чтобы снова угрожать мне разоблачением.

Холли к этому готова. Она и без Билла знает, что лучшая выдумка – та, что по большей части состоит из правды.

– Нет, – отвечает она. – Триста тысяч – это все, что я хочу, потому нужно мне ровно столько. – Пауза. – Хотя есть еще один момент.

– И какой же? – В приятном, вышколенном телевизионными репортажами голосе появляются пренебрежительные нотки.

– Пока давайте ограничимся денежной стороной. Недавно у моего дяди Генри диагностировали болезнь Альцгеймера. Сейчас он в доме престарелых, который специализируется на уходе и лечении таких стариков. Удовольствие это дорогое, но проблема в том, что ему там очень не нравится, его это расстраивает, и моя мать хочет привезти дядю домой. Но заботиться о нем она не сможет. Думает, что сможет, но не получится. Она сама стареет, у нее тоже проблемы со здоровьем, и дом необходимо перестроить под инвалида. – Она думает о Дэне Белле. – Пандусы, транспортировочный стул, специальная кровать, но это мелочи. Я хочу организовать для него круглосуточное дежурство, включая присутствие днем дипломированной медсестры.

– Какие дорогие планы, Холли Гибни. Похоже, вы очень любите своего старого дядюшку.

– Да, люблю, – отвечает Холли.

Это правда, пусть даже иногда от него одна головная боль. Любовь – это дар. А еще цепь с наручниками на концах.

– Его физическое состояние оставляет желать лучшего. Главная проблема – хроническая сердечная недостаточность. – Она вновь черпает вдохновение от Дэна Белла. – Он в инвалидном кресле и с кислородной подушкой. Может прожить два года. Может три. По моим расчетам, трехсот тысяч долларов должно хватить на пять.

– А если он проживет шесть, вы вернетесь ко мне.

Она думает о Фрэнке Питерсоне, убитом другим чужаком во Флинт-Сити. Убитом ужасным, крайне болезненным способом. И внезапно ее охватывает ярость по отношению к Ондовски. К нему, к его вышколенному репортерскому голосу, к его снисходительной улыбке. Он же какашка. Только какашка – это мягко сказано. Холли наклоняется вперед, фиксирует взгляд на его глазах (которые, слава богу, завершают трансформацию).

– Послушай меня, ты, кусок говна, который убивает детей. Я не хочу просить тебя о большей сумме. Я не хотела просить тебя и об этой сумме. Не могу поверить, что действительно собираюсь дать тебе выйти сухим из воды, но если ты не сотрешь с лица эту долбаную улыбку, я могу и передумать.

Ондовски подается назад, словно ему влепили пощечину, и улыбка исчезает. Обращались ли к нему так когда-либо? Возможно, но очень давно. Он – уважаемый телерепортер! Когда он Чет-Начеку, жуликоватые подрядчики и владельцы аптек трясутся при его приближении! Его брови (очень редкие, замечает Холли, словно волосы действительно не хотят там расти) сдвигаются.

– Вы не имеете права…

– Заткнись и слушай меня, – говорит Холли тихо, но жестко. Еще больше наклоняется вперед, не просто вторгаясь в его личное пространство, но угрожая ему. Такую Холли ее мать никогда не видела, хотя за последние пять или шесть лет Шарлотта повидала достаточно, чтобы считать свою дочь незнакомкой, может, даже оборотнем. – Ты слушаешь? Тебе лучше слушать, а не то я закончу этот разговор и уйду. Я не получу трехсот тысяч от «Взгляда изнутри», но готова спорить, что получу пятьдесят, а это больше, чем ничего.

– Я слушаю. – В «слушаю» – коротенькая пауза. Но чуть длиннее, чем обычно. Потому что он встревожился, предполагает Холли. Хорошо. Он ей таким и нужен. Встревоженным.