Будущее ностальгии

Русский американец — едва ли приемлемая двойная идентичность; действительно, советские иммигранты третьей волны, большинство из которых «еврейские», согласно пятому пункту советского паспорта[837], испытали серьезный кризис идентичности по прибытии в Соединенные Штаты. Они с удивлением обнаружили, что в Соединенных Штатах они наконец стали «русскими». Однако они также поняли, что другие русские эмигранты, пережившие первую и вторую волну, на самом деле вовсе не считали их русскими, а воспринимали как «непатриотичных безродных космополитов»

[838]. Хотя многие иммигранты получили щедрую помощь от американских еврейских организаций, их спонсоры вскоре обнаружили, что новоприбывшие советские евреи очень мало знали о еврейской культуре и явно не соответствовали ностальгическим представлениям своих спонсоров о жизни в общинных «штетлах»[839]

, из которых некогда сбежали их родители, дедушки и бабушки. Большинство советских евреев были городскими жителями, образованными и светскими[840]. Что касается «американской» части своей идентичности, им, очевидно, тоже не удалось встроиться, и они часто раздражали своих американских друзей и спонсоров, слишком переигрывая в изображении своей преданности Соединенным Штатам. Приезжие ставили американские флаги в свои стеклянные шкафы, но в то же время они очень мало знали о реальных американских обычаях, правовой системе и образе жизни. Они продолжают ностальгировать по американской мечте, о которой они грезили в России, и порой не могут простить Америке то, что их мечтания так и не претворились в жизнь.

Лариса говорит, что есть два варианта реакции людей, впервые посещающих ее квартиру, — либо комплимент: «Здесь очень уютно, похоже на московскую квартиру!» Или упрек: «Вы здесь уже целых пятнадцать лет, а все еще живете как иммигрант!» Эти места выглядят, как московские квартиры, но едва ли являются их буквальными копиями. Книжные полки с полными собраниями сочинений Достоевского, Толстого, Гёте и Томаса Манна на русском языке играют здесь ведущую роль, являясь одновременно символом принадлежности к интеллигенции и местом встречи любимых сувениров: куклы-матрешки, деревянные ложки и чаши из хохломы, глиняные игрушки, ракушки с экзотических приморских курортов, керамические вазы, купленные в Эстонии в 1970‑х годах, предметы роскоши, найденные на распродажах в Нью-Йорке, и находки с помойки[841]. На кухне представлено множество самых разнообразных религиозных артефактов: коробка от дешевого семисвечника на одной полке и православные пасхальные яйца — на другой. Они объединены в странный натюрморт: русские игрушки на полке, пасхальная тарелка на стене, коробка с мацой, чайные чашки и тосты с вареньем на столе. Религиозные объекты также рассматриваются как артефакты и сувениры. Лариса была «еврейкой» в соответствии с ее прежним советским паспортом, но никогда не исповедовала какой-то определенной религии, живя в Советском Союзе. Теперь она говорит, что празднует все праздники — так веселее. При этом она отмечает, что никогда не повесила бы пасхальную тарелку на стене в Москве. Это было бы воспринято как заявление, а не как украшение.

Сувениры на книжных полках иммигрантов — это предметы со всего света. Мы находим здесь сокровища с дворовых американских распродаж, китайских уток, тайских львов и других экзотических животных, в том числе крошечных динозавров, найденных в коробках из-под чая каркаде «Красная роза», которые русские иммигранты пытаются спасти от консюмеристского забвения и выставить в своих музеях на книжных полках. Они являются любимыми домашними животными в причудливых играх памяти изгнанников. Быть может, это своеобразный отказ принять культуру одноразовых предметов. Было время, когда иммигранты сами избавлялись от собственного мусора и теряли большую часть своих личных вещей; теперь они чувствуют, что и для них наступило время сохранять и собирать несмотря ни на что.

Американские дворовые распродажи играют важную роль в эмигрантской топографии Америки. Эмигрантская мемуаристка Диана Виньковецкая пишет: «Слышали ли вы что-нибудь о нью-йоркских помойках?! <…> Что можно найти там? В музее не отыщешь! Один столик до сих пор составляет гордость и украшение моего дома <…> — ампир Людовика XIV!»[842] Она рассказывает историю иммигранта, который занимался реставрацией живописи в Третьяковской галерее в Москве, но поселившись в Нью-Йорке стал специалистом по мусору. Он очистил и восстановил много предметов, которые спас с улиц, — так много, что когда социальные работники из Фонда Толстого пришли к нему с визитом, они немедленно сократили объем своей финансовой помощи. Восстановление предметов с помоек, по-видимому, является вполне утилитарной потребностью, но вместе с тем — своеобразным ритуальным сохранением прошлого, даже если это прошлое на самом деле не является твоим собственным.