Будущее ностальгии

«Я и не думаю о возвращении в Россию, а, возможно, только о короткой поезде туда, — говорит Лариса, — теперь мой дом здесь». На книжных полках иммигрантов много ностальгических объектов, и все же данный нарратив в целом — это не ностальгия как таковая. Диаспорические сувениры не реконструируют нарратив происхождения приезжего, а преимущественно рассказывают историю изгнания. Они являются не символами, а скорее — переходными объектами, отражающими множественность культурных привязок в структуре личности иммигранта. Бывшая страна происхождения превращается в экзотическое место, представленное через его искусство и ремесла, которыми обычно восхищаются иностранные туристы. Недавно собранные воспоминания об изгнании и культурной адаптации сдвигают старые культурные рамки; даже русские или советские сувениры больше не могут быть истолкованы в их «родном» контексте. Теперь они представляют собой исходный код изгнания как такового, а также — новообретенной изгнаннической домашней жизни[846]. Если инсталляции Кабакова демонстрируют желание обживать в самом обыкновенном приземленном смысле сакральные пространства художественного истеблишмента, то дома иммигрантов выражают одержимость созданием красивой и насыщенной воспоминаниями повседневной среды обитания. Их комнаты, наполненные диаспорическими сувенирами, являются не алтарями их невзгод, а скорее средой для общения и беседы. У них не получается жить в вечном сегодня американской мечты, но вместе с тем они не могут позволить себе жить прошлым. Диаспорическая близость возможна только тогда, когда человек осваивает определенную несовершенную эстетику выживания и учится жить в эмиграции. Иммигранты лелеют свои домашние оазисы — вдали от родины, но и не то что бы на земле обетованной. Как на родном языке, так и на иностранном они теперь говорят с заметным акцентом.

Глава 17

Эстетический индивидуализм и этика ностальгии

Почему иммигранты так подозрительно относятся к слову «ностальгия»? Не потому ли, что те, кто говорит об иммиграционной ностальгии, претендуют на понимание того, о чем они ностальгируют? Единственное, что рефлексирующий ностальгик знает наверняка, — это то, что дом неединичен; если перефразировать Бродского, то это либо полтора, либо меньше единицы. Эта неполная мера является мерой свободы[847].

Можно отметить своеобразную по-этику[848] рефлексирующей ностальгии, распространенную среди художников-иммигрантов, а также обычных иммигрантов, которые осознают двойственный характер своей привязанности к дому. По-этика ностальгии сочетает в себе отчуждение и человеческую солидарность, аффект и рефлексию. Так велики эти опасения, сопутствующие рефлексирующей ностальгии, — бросить свою вновь обретенную воображаемую родину ради единственной истинной родины, которая может оказаться ложной или смертельно опасной. Иммигранты вместо официальных символов начинают ценить неофициальные девиации; они пытаются обрести привязанности и симпатии по выбору, а не те, которыми они были наделены по рождению. Описанные в этой книге изгнанники — писатели и художники прилагали большие усилия для того, чтобы различать Россию и «одно место в России», СССР и ленинградскую половину комнаты в коммунальной квартире, «великий народ» и ближний круг друзей. Несмотря ни на что, они пытаются остановить массовое воспроизведение ностальгических штампов и готовых изделий.

Если этику можно определить как правила поведения человека и выстраивания отношений с другими людьми, то этический аспект рефлексирующей ностальгии заключается в сопротивлении параноидальным проекциям, характерным для националистической ностальгии, в которой другой представляется либо как враг в теории заговора, либо как такой же националист. Этика рефлексирующей тоски признает право на существование культурной памяти другого человека, а также его или ее человеческую исключительность и уязвимость. Другой — это не просто представитель иной культуры, но также особый человек с правом испытывать тоску, но не обязательно имеющий четкую культурную привязку к месту своего рождения.

Эммануэль Левинас[849] говорит об этике как об особой «ответственности за Другого как призвании человека в бытии»[850]. Он называет это «анархической ответственностью», ответственностью за другого человека в настоящий момент времени и не «оправданной никаким предварительным обязательством». Эту этику можно считать «первичной философией», которая предшествует концептуальному знанию, моральным законам и метафизическим предписаниям. Анархическая ответственность может являться серьезным вызовом; но она может объяснять не только поведение обыкновенных убийц во время войн, но и простых людей, которые отказываются убивать. Анархическая ответственность предопределяет различия между личным домом и коллективной родиной.