Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет

Школы в те годы были не такие, как сейчас, а раздельные: для мальчиков одни, для девочек – совсем другие. Согнанные в класс мальчишки разных возрастов и абсолютно разного происхождения притирались друг к другу с трудом. Тощие еврейские знайки из приличных семей не нравились деревенским паренькам, которым еще только предстояло стать ленинградцами.

Анатолий Найман вспоминал, что его классный руководитель по фамилии Дурнопейко требовал, чтобы ученики подбрасывали свои дневники в воздух, и с размаха лупил по ним ногой, как по футбольному мячу, впечатывал в стену. Под стать педагогам были и ученики. Иногда на переменах они валили кого-нибудь из учеников на стол, стаскивали штаны и мазали письку фиолетовыми чернилами. Науку любви ребята осваивали по надписям на парте, типа: «Любовь – как костер: не кинешь палку – погаснет!» Светлых воспоминаний о школе ни у кого из будущих поэтов не осталось.

Бобышеву общение со сверстниками далось особенно нелегко. В младших классах у него отнимали бутерброды и воровали теплые варежки. В старших – ловили по дороге из школы и в поисках мелочи перетряхивали портфель. Не очень радовала жизнь и дальше. Первого сентября в свой институт Бобышев пришел с забинтованной головой: накануне хулиганы прямо на улице отлупили его палками. А к выпускному курсу дошло до удара заточкой в бок:

Просто пьяные привязались на улице. Они ахнули меня сзади заточенным напильником в правый бок, туда, где печень, что смертельно. Но самодельный стилет угодил в хлястик ремня, соскользнул и, на миллиметры минуя печень, пошел рушить требуху моего кишечника.

Помощь прибыла быстро. Я был прооперирован опытным хирургом, который отбывал последнее дежурство перед выходом на пенсию. Он не удержался и, уже зашивая мои повреждения, отхватил напоследок аппендикс. Так, на всякий случай.

Когда меня навестили однокурсники, они рассказали, что к ним подошли и предупредили: если на суде я признаю нападавших, живым мне не быть…

Зато, поступив в Технологический институт, эти ребята перезнакомились между собой, впервые прочли свои стихи тем, кто не морщился брезгливо в ответ, впервые увидели блеск в глазах девушек, для которых поэзия была тогда важнее, чем весь остальной мир, и убедились, что не одиноки на свете. Что таких, как они, много. Что уродами являются как раз те, кто прежде (в школе и во дворе) называл уродами их.

За это счастье было не жаль отдать что угодно. Для поэтов начиналась настоящая, всамделишная жизнь.

4

Сейчас уже трудно представить, как все это было. Но поэзия в 1950-х была тем, чем спустя двадцать лет станет подпольный рок-н-ролл.

Чтения стихов были реальными сейшенами. Поэты окунали аудиторию в истерику, и после удачного концерта все слушательницы готовы были выпрыгнуть из лифчиков прямо здесь, прямо в зале. Когда в 1959-м на Невском, в желтом здании Дома актера проводился один из первых больших поэтических концертов, то подходы к зданию блокировались конными нарядами милиции, но даже эти конные наряды не могли сдержать толпу.

Дело было летом. Но одна из слушательниц пришла на концерт в шубе. Под шубой у нее было голое тело. Удивленным очевидцам дама объясняла, что ее муж опасается, как бы дама не свинтила от него к кому-нибудь из стихотворцев, и поэтому запер одежду на ключ, но она, остроумная, нашла-таки выход.

В другой раз, тоже на Невском, в Доме книги должен был выступать вполне официальный поэт Павел Антокольский. В магазине собралась невиданная толпа. Желающие послушать стихи блокировали движение по Невскому и скандировали: «Сти!-Хи! Да!-Ешь! Сти!-Хи!»

Пожилой Антокольский влез на стул и начал читать. Но толпа орала:

– Рейна! Мы хотим слушать Рейна!

В результате 20-летнего Рейна подняли на плечи, и он начал читать потеющим от восторга фанатам о «девственницах с клеймом на ягодице». Толпа была в экстазе.

И Рейн, и Найман, и Бобышев сами называли себя поэтами. Хотя стихи каждый из них начал писать буквально вчера и написать успел буквально несколько штук. Да и те стихи, что уже имелись, опубликовать никто из них, разумеется, не успел.

Бобышев все написанное отдал перепечатать машинистке, а потом послал в газету. И получил ответ от редактора с фамилией Аптекман, мол, дрянь у вас, а не стишки. Выяснилось, что машинистка допустила обидную опечатку во фразе «Пусть вы придумали совсем по-европейски»: последнее слово она напечатала «по-еврейски».