Буква на снегу

В жизни в это время в соседней комнате на другой планете спасается его книгой мать заключенного. Анна Ахматова простаивает днем бесконечные тюремные очереди, чтобы узнать что-то о судьбе сына, а вечерами читает. В октябре 1940-го она скажет подруге: “Прошлую зиму я читала «Улисса»”.

Из дневника Лидии Чуковской: “Вчера вечером Анна Андреевна пришла ко мне в гости. В черном шелковом платье, в белом ожерелье, нарядная. Но грустная и очень рассеянная”. Кто-то из гостей признался, что не понимает Джойса. “Изумительная книга. Великая книга, – сказала Анна Андреевна. – Вы не понимаете ее потому, что у вас времени нет. А у меня было много времени, я читала по пять часов в день и прочла шесть раз. Сначала у меня тоже было такое чувство, будто я не понимаю, а потом всё постепенно проступало – знаете, как фотография, которую проявляют”.

Немногие в СССР могли читать Джойса в оригинале. Среди них был Сергей Эйзенштейн, увлекшийся писателем еще в конце двадцатых. “«Улисс» пленителен… В языковой кухне литературы Джойс занимается тем же, чем я брежу в отношении лабораторных изысканий в области киноязыка”. “Улисс” был многие годы настольной книгой режиссера, он мечтал поставить ее, много писал о Джойсе, посетил его в Париже. В одном письме Эйзенштейн писал: “Мой интерес к нему и его «Улиссу» совсем не платонический – то, что Джойс делает в литературе, очень близко тому, что мы делаем, вернее, собираемся делать в новой кинематографии! Я в отчаянии, что не располагаю достаточным временем, – у меня целый вагон мыслей о Джойсе и кино будущего”. Для Эйзенштейна на Джойсе литература закончена: “После Джойса следующий скачок – кино”. Вместо экранизации “Улисса” он стал снимать к юбилею Великой Октябрьской революции “Бежин луг” – историю пионера-героя Павлика Морозова, донесшего на своего отца-кулака.

Первым русским литературным критиком, кто смог оценить по-настоящему Джойса, был эмигрант – профессор Дмитрий Святополк-Мирский. В 1928 году он написал о нем статью, чтобы “обратить внимание русского читателя на то, что в Европе есть сейчас писатель, равного которому она не рождала, может быть, со времени Шекспира”. В 1932 году он вернулся в СССР и стал писать о Джойсе “как о наиболее ярком литературном представителе паразитической буржуазии эпохи загнивания капитализма”.

Осенью 1934 года в Москве состоялся первый (и последний) сталинский съезд советских писателей, принявший доктрину “социалистического реализма”, которая заключалась в том, что писать разрешено было только тем, кто готов воспевать родной барак, колючую проволоку и начальника лагеря. Почти каждый выступавший говорил о Джойсе, призывал изучать его, чтобы “знать своего врага”. В докладе “Джеймс Джойс или социалистический реализм” Карл Радек утверждал: “В интересе к Джойсу бессознательно выражается желание уйти от великих дел нашей страны, убежать от бурного моря революции к застойным водам маленького озера и болотам, в которых живут лягушки. <…> Куча навоза, в которой копошатся черви, заснятая кинематографическим аппаратом через микроскоп, – вот Джойс”. Советские писатели клеймили Джойса как своего врага номер один. Он стал символом того, что ненавидят рабы, – свободы.

Карл Радек был арестован в 1936 году.

Переводы из “Улисса” публиковались в двух литературных журналах: “Звезда” в Ленинграде и “Интернациональная литература” в Москве.

Дмитрия Мирского, написавшего предисловие к публикации, арестовали в 1937 году. Он погиб в лагере под Магаданом.

Переводчик Валентин Стенич был арестован в 1937 году и в 1938-м расстрелян.

В 1937 году был арестован переводчик Игорь Романович вместе с женой Еленой. Она потом вспоминала: “Его ведь арестовали из-за Джойса. Мы пошли на лыжную прогулку. В этот день Игорь получил гонорар и, зная, какая я сластена, купил много апельсинов и гору вкусных шоколадных конфет. И когда мы, разгоряченные от снега и от радости, что нам предстоит вечер вдвоем, готовились к роскошному чаепитию, услышали стук в дверь. Это был дворник, который попросил Игоря зайти на несколько минут в домоуправление что-то подписать. Больше я его никогда не видела”.

Эпиграфом к “Реквиему”, который Анна Ахматова надеялась напечатать в своем первом после смерти Сталина сборнике “Бег времени”, она взяла фразу из “Улисса”: “You cannot leave your mother an orphan” (Ты не оставишь мать сиротой). Сколько раз она повторяла эти строчки, говоря ночами с сыном, затерянным где-то в ГУЛАГе? Поставить эпиграф из Джойса ей не позволили.

В романе это просто парафраз известной шутки: “An Irishman receiving a challenge to fight a duel, declined. On being asked the reason, «Och, – said Pat, – would you have me leave his mother an orphan?»”

В России поэт – больше чем поэт и Джойс – больше чем Джойс.