Бумеранг на один бросок

…Не сказать, чтобы для меня такое переживание было в новинку. Девчонки в Алегрии частенько устраивали ночные купания и старательно, на публику, визжали, обнаружив присутствие постороннего. А как же не взяться постороннему, когда нет лучшего места для философских размышлений, чем морской пляж при свете луны?! Идешь, бывало, думаешь о чем-то возвышенном… о биноме Ньютона или плотности морского финика на квадратный метр шельфа… а из волны вдруг возникает какая-нибудь Мурена, одетая только в собственную смуглую, как сама ночь, кожу и едва прикрытая своими же ладошками, и разливается: «Севито-о-о!.. Иди к на-а-ам!..» — «И что я у вас стану делать?» — «А мы тебе подска-а-ажем…» Вздохнешь обреченно, махнешь рукой на этих дурех и побредешь себе дальше под их русалочий хохот…

Но сейчас это было как впервые, потому что было совсем рядом, на расстоянии прямого взгляда, на расстоянии сомкнутых рук, отчетливо и ясно, и в то же время ускользающе неразличимо, потому что взгляд спешил увидеть все сразу, а значит — не видел ничего…

И снова на нас обрушилось море и забрало с собой.

Но теперь настала уже моя очередь тонуть, задыхаться и беспомощно молотить конечностями. Думаю, я доставил этой вреднюге несколько приятных мгновений… но бранквия быстро насытила мою кровь извлеченным из воды кислородом, а прохладные струи остудили мою голову и вернули туда хотя бы немного рассудка.

Я парил в тугой зеленоватой мгле. Вода не давала мне опуститься на дно и не выталкивала на поверхность. Внизу, на взбаламученном песке, трепыхалась моя бесформенная тень. В груди колотилось сердце, тяжким молотом отдаваясь в ушах. Голова была пуста, как самая пустая комната… как это море. Я ждал, когда все произойдет, хотел, чтобы все произошло как можно скорее, и одновременно — чтобы миг ожидания длился и длился, потому что не было ничего блаженнее этого мига. Но, как говорил учитель физики Карлос Луна, объясняя нам происхождение Вселенной, ни одна вечность не длится вечно… Подплыла Антония, неловко загребая ладошками и перебирая ногами, и все равно она была похожа на нереиду, на маленькую неуклюжую нереиду, много пропускавшую занятия по плаванию со своим папашей Нереем, и ничего прекраснее я в жизни еще не видал. По ее спокойному неподвижному лицу пробегали тени, волосы шевелились, как водоросли, и все тело ее, ломкое и угловатое, теперь казалось струящимся и текущим, как сама вода, и таким же прозрачным. Наши руки встретились, и она прильнула ко мне на одно краткое мгновение, а потом вдруг вырвалась и ушла ко дну, приглашая следовать за ней, сыграть с ней в догонялки… Неуклюжая, неловкая, а поймать ее под водой оказалось не так-то просто! Стоило мне только настичь ее, схватить и привлечь к себе… она позволяла мне хватать себя за руки, за ноги, за бедра, за что угодно, крутить и вертеть себя, словно игрушку, словно ее ничем не защищенная кожа здесь, в толще вод, заменила ей самый непроницаемый гидрокостюм… как она вдруг выскальзывала, уходила из объятий, как угорь, и все приходилось начинать сызнова. Эта игра могла длиться бесконечно, мы забыли, что такое усталость и что такое время, здесь нам не нужны были ни воздух, ни солнечный свет, мы растворились в море без остатка. Я чувствовал ее руки на своем теле, точно так же и мои руки касались ее тела, и мы резвились как две большие веселые рыбы, или как Гитано со своей Кармен.

Ни одна вечность не длится вечно…

Антония вдруг исчезла, ее не оказалось ни возле дна, ни на поверхности, и мне пришлось напрячь все свое воображение, чтобы догадаться, что она уплыла к берегу. Но плыла она все тем же своим неспешным стилем «брасс», и я скоро настиг ее. Мы молча гребли ладонями — ее губы были залеплены бранквией, а я не имел ни слов, чтобы выразить свои чувства, ни желания их выражать, да и немного побаивался, что вот ляпну опять какую-нибудь глупость и разобью вдруг обрушившееся на нас счастье.

Спокойная и сильная волна вынесла нас на песок, я поднялся и подал Антонии руку, и она приняла ее без излишних колебаний, она не стеснялась своей наготы, не притворялась, что смущена, не принимала красивых поз, не напускала на свое лицо загадочное выражение вроде «видишь, я позволяю тебе на меня смотреть, я поверяю тебе самую сокровенную свою тайну…», нет — она вела себя просто и естественно, и глаза ее были обычными, и лицо всего-навсего усталым, а когда она отлепила от губ бранквию, то голос у нее был прежний, скрипучий и недовольный, и сообщила она этим голосом лишь то, что замерзла и ужасно хочет пить. Я, все еще немного оглушенный и трудно соображающий, отыскал в своей сумке последнюю бутылочку фресамадуры и отдал ей.