Бунт Хаус

Я не знаю, что будет дальше. Мир начинает сжиматься сам по себе, темнея по краям. Следующее, что я помню, то, что я падаю вперед, ноги подо мной подкашиваются, и земля несется мне навстречу.

Глава 34.

ЭЛОДИ

Я ОДИН РАЗ видела этот полицейский отчет. Он был очень детализирован. Разгневанная тем, как армия отнеслась к смерти моей матери, детектив Эйми Бергер обратилась к израильскому правительству с просьбой попытаться продолжить уголовное дело в стране, но все это превратилось в политический кошмар. Ее руки были связаны, и поэтому она ничего не могла сделать, кроме как сидеть и смотреть, как военные сметают все это под ковер. Мой отец был оправдан за любой проступок, мне так и не сделали тот анализ на изнасилование, а моя мать была похоронена без церемоний на заднем дворе еврейского кладбища, хотя она была католичкой, в стране, которая никогда не чувствовалась для неё домом. Мне не разрешили присутствовать на похоронах, и мой отец, конечно же, не поехал.

Я изо всех сил стараюсь не вспоминать ничего из этого. Воспоминания только усложняют дело. Но Рэн сидит рядом со мной, пристально глядя на меня своими зелеными глазами, и у него есть вопросы. Меня возмущает, что он копается в этом деле. Больше всего я ненавижу то, что все это время парень, к которому я безумно привязана, знал эту ужасную, грязную, темную, злую тайну обо мне, которую никто в мире не должен был знать.

— Я думала, что армейская полиция уничтожила этот отчет, — говорю я. — Они позаботились о том, чтобы все записи об этом были удалены из базы данных полиции Тель-Авива. Я это точно знаю.

Рэн кивает, ковыряя свои ногти, атакуя самый последний кусочек черного лака для ногтей, который он носил с первой ночи, когда я встретила его, наконец-то избавившись от него раз и навсегда.

— Они держали копию в своей собственной системе, — говорит он.

— Понятно.

— Я не могу поверить, что они отправили тебя обратно жить с этим куском дерьма, — говорит он.

— Да. Мне тогда было четырнадцать. И они решили, что он не сделал ничего плохого, так куда же еще они могли меня послать?

— А как же твои бабушка и дедушка? Родители твоей мамы? Разве они не могли забрать тебя?

Это так бесполезно. Что толку пытаться задним числом найти лучшую альтернативу сейчас, через три года после случившегося? Все это давно сделано и запылилось.

— Мой дед был уже мертв. У моей бабушки была болезнь Альцгеймера, и она никогда по-настоящему не понимала, что моя мама умерла. Я вернулась жить к отцу, и это было все, что мне оставалось.

— Это просто так... — Рэн раздувает ноздри, его руки сжимаются в кулаки. Он выглядит так, как будто хочет ударить что-то действительно чертовски твердое. — Он когда-нибудь прикасался к тебе снова? — рычит он.

— Нет! Нет, Господи. Нет. Это было только один раз. Он больше никогда так не делал. Думаю, что он был под кайфом от чего-то, когда... в тот день, когда это случилось.

— У меня тоже раньше бывали галлюцинации под кайфом, и я никогда никого не насиловал, малышка Эль, и уж точно никогда никого не убивал. И даже если бы все было так, он должен был бы спуститься на следующее утро. Какая у него могла быть причина держать тебя в том чертовом ящике целых пять дней?

Вернуться в те воспоминания — значит вернуться в тот ящик, и я просто... я, бл*дь, не могу этого сделать. Я медленно встаю и подхожу к окну. Снаружи ярко светит солнце, и все вокруг такое зеленое. Весенний день так резко контрастирует с серым, гнетущим облаком, опустившимся на меня, что все, что я вижу по ту сторону стекла, кажется нереальным.

— Не знаю. После того дня мы больше никогда об этом не говорили. Я знала, что умру, если заговорю об этом, и мой отец, казалось, был доволен, делая вид, что ничего не произошло, так что я просто сделала то, что мне было нужно, чтобы выжить. После этого он начал тренировать меня. Каждый божий день он подвергал меня самым жестоким тренировкам. Сначала я ничего не могла понять. Но потом я увидела в его глазах отвращение к самому себе. Он хотел, чтобы я была в состоянии защитить себя. От него. Думаю, он всегда беспокоился, что... что он может сделать это снова.

Я судорожно втягиваю воздух, но это не помогает. Я все еще чувствую головокружение, как будто меня сейчас вырвет.

— Сбежать из Тель-Авива и быть отправленной сюда, в Нью-Гэмпшир? Я притворилась себе, что это было неудобно, и мне было неприятно, что меня утащили от моих друзей, но... честно говоря... это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. Возможно, это не самый здоровый механизм излечения, но я хочу забыть то время своей жизни. Все это. Каждый проклятый день. Так что, пожалуйста... я больше не хочу об этом говорить. Я не могу, это не поможет, и…

Рэн руками обхватывает меня сзади. Он крепко обнимает меня, прижимаясь лицом к изгибу моей шеи.

— Ш-ш-ш, все хорошо. Все нормально. Прости. Ш-ш-ш, пожалуйста, не плачь.