Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова

Лимонов характеризует Мисиму как «редкого в послевоенное время правого Героя» и «самого неяпонского из японских писателей», «парадоксальным образом явившего миру аутентичный самурайский дух». В его ремарках о Мисиме просматривается точное понимание жизненного и творческого пути Мисимы. Так, Лимонов замечает, что комментарии Мисимы к «Хагакурэ» «уже не литература, а этика, и эстетика, и фанатизм». Также он пишет, что Мисима проделал путь «из эстета в правого политика». Высказывает Лимонов и понимание смысла неудавшегося переворота Мисимы: «В "Хагакурэ" Дзете Ямамото убеждает: "Возможно подумать, что смерть провалившегося в своей миссии — напрасная смерть. Нет, это не напрасная смерть. Положи себе за правило: в ситуации "или — или" без колебаний всегда выбирай смерть"»[178]. Говоря о том, что к месту расположения сил самообороны, где Мисима осуществил свою попытку восстания, он заблаговременно, как на пресс-конференцию, пригласил журналистов, в том числе иностранных, Лимонов замечает: «…в нем соседствовали, как видим, деловая практичность и убежденный, деловой фанатизм».

Лимонову в этом эссе вообще принадлежит несколько довольно неожиданных и точных трактовок образа Мисимы. Говоря о том, что молодой Мисима во время войны мог бы стать летчиком-камикадзэ, но предпочел избежать призыва в армию, однако в конце жизни покончил с собой «во имя Японии», Лимонов пишет: «Возможно, это долг, замороженный на четверть века и отданный им Японии в 1970‑м? Возможно, он получил отсрочку, но долг нужно было отдавать»[179]. Также Лимонов обращает внимание на главное «противоречие» в биографии Мисимы: «Удивляет в его истории только несоответствие, на первый взгляд, двух частей его жизни: знаменитого модного писателя, плейбоя и американофила со смертью патриота и фанатика»

[180]. Однако Лимонов тут же приводит опровержение, доказывающее отсутствие какого-либо противоречия, вспоминая, что плакат с изображением Мисимы он видел не где-нибудь, а в самом центре Нью-Йорка…

Эта символическая черта весьма характерна и важна для разговора о рецепции Мисимы. Так, если у себя в Японии он остается безусловно важной фигурой, классиком, объектом изучения, то о живой рецепции говорить не приходится — фигура Мисимы лишь становится симулятивной эмблемой (упоминание у X. Мураками и т. п.) или же объектом вдохновения для крайне маргинальных и, подчеркну, одиночных фигур (скорее тот подросток-фанатик, проткнувший себе горло мечом после фильма по Мисиме, чем группировки правых, у которых к Мисиме есть много претензий, сути которых сейчас касаться вряд ли имеет смысл)… Рецепция на Западе же, хоть и искажена «трудностями перевода» и более популярным прочтением, но, во всяком случае, полна энтузиазма, креативна и уж точно более массова. Впору вспомнить едкое, но справедливое замечание Р. Генона из «Кризиса современного мира»:

«Сегодня же, напротив, появляется все больше и больше восточных людей, которые целиком и полностью «вестернизированы», которые отрекаются от своих традиций и усваивают все заблуждения, свойственные сугубо современному мировоззрению. Подобные «вестернизированные» элементы <…> становятся источниками смуты и волнения в своих собственных странах. Но при этом, по крайней мере в настоящее время, не следует преувеличивать их значимость: люди Запада часто воображают, что эти шумные, но малочисленные персонажи и представляют собой современный Восток, но на самом деле их влияние не имеет какого бы то ни было широкого или глубокого резонанса»[181]

.

Анархо-романтизм и хэппенинг революции

Статистики нет никакой для субъективного блаженства отдельных лиц;

никто не знает, при каком правлении люди живут приятнее.

Бунты и революции мало доказывают в этом случае.

Многие веселятся бунтом.

Константин Леонтьев. «Византизм и славянство»

Бунт у нас получается такой же непродуманный, как и породивший его мир.

Эмиль Чоран. «Ангелы-реакционеры»

Если Мисима пришел к теме восстания, бунта, патриотического передела общества только к концу своей жизни, то у Лимонова эта тема превалирует с самого начала. Об этом говорит как выбор культовых для него фигур, среди которых не последнее место занимают революционеры, так и постоянные упоминания об этой теме, рассеянные по всем его книгам, как художественным, так и теоретическим, до такой степени, что можно, кажется, говорить о том, что революционная компонента была одной из важнейших составляющих его эстетики.