Бунт женщины

Историк Мотыгин одобрял косметические действа Серебрянской, но когда кожа на ее лице лупилась, все же не удерживался от насмешки:

— Вы бы, Людмила Семеновна, белки подчернили. Разве не знаете, что в Византии, да и на Руси, женщины капали в глаза черную жидкость? Глаза становились вороной масти и сверкали антрацитом!

Если Наталья задерживалась после уроков в классе, то, придя в учительскую, обязательно заставала Тунцову и Серебрянскую. Так было и в этот раз.

Наталья положила на этажерку журнал 7 «Б», обернутый трескучей калькой, и пошла одеваться. Вешалку в учительской заменяли широкошляпые гвозди, вбитые в тыльные стенки шкафов, где хранились гальванометры, гербарии, деревянные циркули, сердце из папье-маше и заспиртованная гадюка.

Наталья села на табуретку, скинула туфли, надела меховые ботинки. Тунцова и Серебрянская захохотали. Бас Тунцовой рокотал благодушно, а Серебрянская смеялась так, словно срывались с губ звенящие кольца.

«Надо мной, что ли?» — подумала Наталья и услышала торопливое шушуканье Серебрянской.

— Каково? Она к занятиям в университет марксизма готовится, а он детей купает. Выкупает и давай штанишки стирать, майчонки, рубашонки. А его смазливая дыня подготовится и одеваться идет. Он провожать выскочит, пальто подаст да еще спросит что-нибудь. Положим, такое: «Ну, как, Веруся, усвоила закон отрицания? Не поняла — объясню». Каково? Идиллия.

— Современная идиллия.

— Именно. Офицер называется. Капитан. Ну, понимаю, пуговицы на шинели мелком и суконкой, сапоги — бархоткой, а он за женское дело…

— И еду готовит? — наигранно удивленно спросила Тунцова.

— Готовит. И полы моет. Офицер! Мой бы ни за что. У него бы она по одной половице бегала, на другую — не ступала, а не то чтобы он ребятишек купал или в магазин за продуктами…

— Капитан по кухонной и корытной части.

— Именно!

Наталья догадалась, о ком они судачат: об учительнице физики Вере Шафрановой и ее муже.

Между Тунцовой и Серебрянской лежало въевшееся в кумач стола чернильное пятно, похожее на Каспийское море. Наталья не хотела смотреть на них: презирала.

— Как не совестно? Шафрановы — золотые люди! — сказала она и распахнула дверь, покрытую зеленой, в паутинистых трещинах краской.

Уже на лестнице услышала смех: благодушный — Тунцовой, жалящий — Серебрянской.

Пока Наталья была в школе, небо стало белесым, отсырело, грузно осело на город. А утром, когда везла в детский сад сыновей — Игоря и Максимку, с неба как бы дуло синью. Поэтому, наверно, синел пар над заводским прудом и снег, что выпал ночью. И Наталья повторяла про себя:

«Весна накатывает. Весна накатывает».

И хотя думала словами отца, умершего в прошлом году, было радостно, что скоро начнет таять, и мальчуганы ее смогут пускать заводной катер в лужах и ручьях. Надоело им толкаться в ванной. К тому же, если не доглядишь, обязательно зальют пол, и вода просочится на второй этаж. Тогда снизу приплетется старуха в пуховой кофте, мелко постучит ногтями в почтовый ящик и, стоя в прихожей, будет долго и нудно гудеть о том, как нужно воспитывать детей, чтобы они росли аккуратными, послушными, добропорядочными.

Ночной снег был уже плотно прикатан к брусчатке и потерял белизну: присыпало гарью, запятнало желтыми сальными кляксами и ошметками бетона.

Зубчатая кайма шали невесомо обтекала лицо Натальи, оно казалось скорбным, отрешенным.

На лестнице Наталья вынула из чемоданчика ключ, вставила в замочную скважину и почувствовала, что не хочет возвращаться домой. Повернуться бы, сбежать по лестнице, побродить, развеяться. Ну, а что дальше? Все равно придется возвращаться к этой желтой двери, глядящей в коридор черными дырочками почтового ящика.

В прихожей горел свет. Надавила на кнопку выключателя, и сразу оборвался мушиный зум электросчетчика.

Эх, Федор, Федор, уходил и не выключил. И так часто. А когда в конце месяца принесут жировку, опять будет сердиться, что «много нажгли».

Дверь в кухню, стеклянная, затянутая оранжевыми занавесками, была закрыта. Их мягко пронимало солнце — в коридорчике стоял оранжевый полумрак.

Беспорядок в кухне тоже напомнил Наталье о муже. На столе валялась помидорная кожица. В блюдце с чаем лежала покрытая коричневым налетом чашка. В тарелке торчал расплюснутый окурок.

Много раз Наталья упрекала Федора за то, что оставлял стол в таком вот муторном виде. Много раз он, отгородившись ресницами от ее укоризненного взгляда, просил извинения. А толк? Да никакого толку!

Сквозь двойные рамы с улицы пробивались рокот башенного крана, рырыканье электрической лебедки, жужжанье сварки: рядом строили дом. Звуки эти мешали сосредоточиться, рвали, путали думы. Наталья бросила на стул пальто и шаль, машинально собрала посуду, а когда составляла в раковину, увидела на печи цинковый бачок: в нем она замочила с вечера белье, чтобы нынче прокипятить.

«Не буду», — решила Наталья, но тотчас одумалась: простыни на кроватках сыновей грязные, пора сменить.

Она переоделась и пошла в подвал за дровами и углем.