Гюнтер де Бройн

Буриданов осел

_Роман

1

Началось это так: при пробуждении Карл Эрп улыбался, сам не зная почему. Сна он припомнить никакого не мог. И только позже, ненамного, но все-таки позже он вспомнил фрейлейн Бродер.

Скажем лучше, впоследствии ему казалось, что в то утро он проснулся с улыбкой. (Он так и рассказал об этом фрейлейн Бродер: «Знаешь, это было странно. Я ясно чувствовал, что губы мои улыбаются, и лишь мгновением позже передо мной возник твой образ. Да, так это у меня началось».) Сегодня он, пожалуй, и сам верит в эту версию, сегодня он уже не помнит, что в то утро, как и во всякое другое, будильник вырвал его из глубокого сна, что он повторил свою неизменную утреннюю клятву — рано ложиться, мысленно перебрал распорядок дня в поисках неприятных дел, что вопрос, бриться ему дома или в библиотеке, вырос в проблему, и, лишь коснувшись теплой со сна рукой холодного подбородка, он удивился своему сравнительно неплохому настроению и недоуменно стал искать причин этого, что и вызвало уже упомянутую улыбку, пока наконец у него не возникла (спустя секунду) мысль, какой это идиотизм, когда сорокалетний мужчина ранним утром ухмыляется в постели, после чего углы рта вернулись в исходное положение и, когда лицо приняло обычное выражение, привычный утренний распорядок вступил в свои права: пять минут понежиться в кровати, затем с подобием легкости вскочить, не зажигая света, открыть окно, скинуть пижаму и, вытянув вперед руки, сделать десять приседаний, выглядывая при этом в окно. На яблони, скелеты которых прорезали утренние сумерки, на туман, стелющийся по земле и закрывающий ему вид на Шпрее, и на дом напротив и на удящего рыбу старика в меховой шапке, которого он принимал за ушедшего на покой профессора. С безнадежным усердием он проделал массаж слегка намечающегося брюшка, выкрикнул свое утреннее приветствие в туман, откликнувшийся ему тоненьким голосом. Он и на этот раз не спросил старика, ловится ли что-нибудь, боясь вспугнуть рыбу. В детской было еще тихо. Он уверенно прошел по темному коридору и спустился по лестнице, тесно прижимаясь к перилам, потому что на середине ступеньки скрипели. Возвращаясь из ванной, он уже не соблюдал осторожности, ибо теперь всем пора было просыпаться. Еще года три назад он, голый и продрогший, всегда пробирался к Элизабет и, лаская, будил ее собственными или заимствованными стихами. В такое утро, как сегодня, он, вероятно, сказал бы: «Пусть клубятся туманы, желтый падает лист, но поцелуй дорогого — и серый день станет снова, словно золото, чист», — или что-нибудь в этом роде. Теперь же он просто приоткрывал дверь, шептал: «К сожалению, пора», — и убегал к себе одеваться. Выигранные таким образом минуты он употреблял на то, чтобы полистать недавно купленные книги, лежавшие стопкой еще не читанными на его столике. В это утро он, правда, не понимал, что читал, так как старался придать образу фрейлейн Бродер ясные очертания: приятное, но затяжное занятие, которому он предавался еще и тогда, когда выводил свою машину из гаража на улицу и когда (ровно в семь десять) сидел за завтраком.

В это утро, с этой улыбки, с попытки воссоздать ее образ все и началось! Подчеркнуть это очень важно, дабы не представить характер Карла с самого начала в превратном свете, свете двойственном или, упаси боже, в едко-зеленом свете своекорыстия, и тем самым не впустить его в книгу уже со знаком минус на челе. Ведь если бы он накануне мог предвидеть свою утреннюю улыбку, его непринужденность была бы лицемерием, его деловитость — корыстолюбием. Но на это он был просто не способен. Неспокойная совесть лишила бы его уверенности, благодаря которой он одержал победу. Он был убежден, что судит объективно, и никто из присутствовавших не усомнился в этом, даже Хаслер — единственный, кто голосовал против решения. Он и впоследствии никогда прямо не обвинял Карла, будто тот из личных интересов голосовал за зачисление в штат фрейлейн Бродер, а лишь разъяснил ему, что у остальных участников собрания и у всех служащих библиотеки подобное впечатление могло создаться и опровергнуть его трудно.