Буриданов осел

Раньше она писала — стихи, рассказы, нечто эпигонское (подражала Гаусману, Гофмансталю, Рильке, Гессе), и рисовала — листья, цветы, набрасывала тонкими карандашными штрихами фантастические пейзажи, даже после замужества, по вечерам, когда Карл работал и не видел, чем она занята, ибо Элизабет боялась его поучений, которым ей нечего было противопоставить. «По совету Карла прочла о проблемах языкознания. Я все понимаю, но не могу уразуметь, зачем мне это надо знать, мне это ничего не дает, так же как „Кавалер Золотой Звезды“, навевающий на меня лишь скуку. Можно прийти в отчаяние от этого. Вероятно, Карл прав: мое происхождение закрывает мне дорогу к общественно значимым чувствам и мыслям. Но почему же ему не закрывает? И разве это действительно ставит под угрозу нашу любовь, если „Тонио Крёгер“ мне важней, чем „Молодая гвардия?“» Это строчки из дневника, который в остальном содержит мало значительного: лебеди зимой, следовало бы стать медицинской сестрой, еж в саду, осень у моря, книги, мадонна Ван-Эйка, монастырская церковь в Ерихове, затаенная радость любви, страх из-за войны в Корее, библиотека, покупка мебели, заботы по хозяйству, дети, болезни, Куба, фильмы и лишь изредка строчка, фраза вроде следующей, написанной во время приезда родителей по специальному пропуску: «Когда я вижу мать рядом с отцом, я всегда спрашиваю себя: неужто это неизбежно?» А что именно? Об этом ни слова. Она сама была недовольна своим дневником, ведь вечером этого промозглого ноябрьского дня, без Карла, когда дети уже спали, она написала: «Как никчемны эти записки за четырнадцать лет, даже память не сможет на них опереться, если захочешь вспомнить о былом, все это полуправда, скольжение по поверхности, красивость зеленой ряски над болотом, пестрые фасады. Как трудно быть честной с самой собой!» Может быть, она собиралась писать дальше, но тут раздался звонок, она пошла отворять и больше уже в этот вечер не писала.

Не более содержателен и эпизод, который Эрп часто рассказывает как семейное предание (вероятно, правды в нем действительно не больше, чем в преданиях). Однажды (еще в доисторический период их любви) его послали к ней из библиотечного училища, чтобы разговорами о радужном будущем развеять ее горе; он застал Элизабет в ее (впоследствии его) комнате, у окна, приветливой, не заплаканной, хотя накануне у нее в легких обнаружили дырку величиной с горошину и для нее уже было забронировано место в санатории. Он хотел приступить к своим заранее приготовленным утешениям, как вдруг она указала на окно, где она (а не он) увидела зимородка, возвращения которого (опять-таки им не замеченного) пришлось молча ожидать с полчаса, после чего она рассказывала об этой быстрокрылой чудо-птице и, улыбаясь, распрощалась со своим утешителем. «Загадку, которую она тогда мне задала, я не разгадал и по сей день. Я мог говорить с нею обо всем, только не о ней самой. Я знаю о ней все, кроме главного. Она может приноровиться к любому, но никому не дает возможности приноровиться к ней. Самой подходящей была бы для нее должность феи: незримо творить добро», — так заканчивал Эрп. Но о чем говорит его вывод? Разве что о нем самом. А именно: он позволял себе блаженствовать под теплыми лучами ее любви и не касаться того, что он называл ее загадкой.

Желала ли она иного? В конце концов, они дюжину лет были по-своему счастливы друг с другом.

Он был доволен ею. Это все, что известно. То, что она всегда молчала о своих чувствах, имеет лишь одно объяснение: она не умела с ним разговаривать. Но с другими умела — например в тот самый описываемый нами ноябрьский вечер, когда раздался звонок и она, отложив дневник, пошла отворять; незнакомый мужчина спросил Эрпа, без колебаний принял ее предложение подождать, стряхнул снег с пальто, скрипя протезом, прошел в комнату, взял «Конструктор» Петера (подарок от западноберлинских дедушки и бабушки), попросил Элизабет не обращать на него внимания и принялся что-то строить. С этим человеком она умела разговаривать.

Быть может, потому, что пила с ним шнапс?

А почему Эрп не мог с ней выпить иной раз? Для него куда важней были его годовой отчет, и новое издание Шолохова, и газон, и мытье машины, а уж если он вечером и был с ней, то речь всегда шла только о нем.

О том, как ее молчаливое умение слушать располагает к исповеди, узнал и Хаслер.