Был однажды такой театр (Повести)

Вернувшись к себе на Вышеградскую, он первым делом позвонил своему «домашнему банкиру», господину Вайсу, и попросил доставить ему двести пенгё и что-нибудь из еды. Через полчаса желание было исполнено, причем к холодной закуске прилагалось для верности не две, а три сотни. Господин Вайс, искренний почитатель Дюлиного таланта, нередко руководствовался не столько соображениями выгоды, сколько искренним желанием угодить господину артисту.

Как только Дюла принялся за еду, позвонил директор театра и сообщил, что, хорошенько все обдумав, убедился, что пьеса Акли — действительно чепуха.

— Ты прав, Дюла, — тявкала трубка, — мы не можем рисковать твоей актерской репутацией, заставляя тебя играть этого картонного балбеса. Отложим до весны. Пускай напишет за это время что-нибудь стоящее, а нет — так пошел к черту, пусть морочит дураков в своем Париже!

Под конец он предложил Торшу самому выбрать роль, в которой тот хотел бы выступить осенью или зимой. Нужно хорошо подумать и подыскать что-нибудь получше. Они немного поговорили о том, что это могла бы быть за роль, и распрощались.

Дюла прекрасно знал, что директор пошел ему навстречу не потому, что понял разницу между шаблонной безделкой и настоящим искусством. Конечно же, он руководствовался чисто деловыми соображениями. Просто без Дюлы им не обойтись. Ведь это он, а никто другой — главный козырь Пештского театра, именно благодаря ему илки вундель раскупают билеты в партер, а те, кто попроще, — на балкон второго яруса. Он радовался своей победе, приторно-дружескому голосу директора, а еще он радовался тому, что Акли, скорее всего, уже получил китайскую вазу и теперь обижен навек. Чрезвычайно довольный, он растянулся на диване и принялся разглядывать картину Сезанна, приобретенную в прошлом году с помощью господина Вайса. Господин Вайс заработал на этом ровно столько, сколько требовалось, чтобы оплачивать в течение года обучение сына-студента. Разглядывая картину, Дюла решил летом поехать куда-нибудь на юг, к Средиземному морю. Да, это то, что нужно. Месяц в какой-нибудь рыбацкой деревушке.

На картине был изображен кусочек берега с коричневой лодкой и уплывающее в никуда летнее небо. Дюла погрузился в блаженную послеобеденную дрему, совсем как некогда в надьвашархейском саду. Ему чудилось прикосновение морского песка, переливающегося слюдой и кварцем. Тут снова зазвонил телефон. Услышав знакомый голос, Дюла с такой силой стиснул трубку, что едва не сломал ее.

— Это Илка, Илка Вундель. Ну, та, которую вы сегодня звали в жены.

— Очень рад. — Дюла откинулся на туго набитую подушку.

— Знаете, я обдумала ваше предложение. Я его принимаю.

И повесила трубку.

Дюла поставил перед собой телефон и стал слушать гудок. Звук этот удивительно гармонировал с картиной Сезанна: казалось, его издает угадывающийся на горизонте пароходик. Кроме того, гудок помогал ему опомниться. До сих пор ни одна женщина не распоряжалась его жизнью. Нет, он не шутил сегодня на углу улицы Байзы, спрашивая девушку, согласна ли она стать его женой. Вечное одиночество, тайная Дюлина мука, буквально вынудило его произнести эти слова. И все-таки неожиданный, совсем непохожий на шутку ответ, точнее, не ответ, а признание, глубоко поразил его. А ведь он давно привык ничему не удивляться, довольно равнодушно принимая самые странные, а иногда и неприятные повороты судьбы. До сих пор ему всегда хватало хладнокровия не принимать ни самого себя, ни собственную судьбу всерьез. Самые тяжелые оскорбления только развлекали его, самые сильные чувства мгновенно перегорали. По-настоящему живо он реагировал только на радостные события и неожиданные удачи. Именно в этих случаях его и начинали терзать сомнения. Вот и сейчас он никак не мог поверить, что эта девушка сумела по-настоящему понять утреннюю прогулку, молчание и его неожиданный вопрос.

В конце концов он повесил трубку на рычаг и задумался, не зная, что делать дальше. Какое-то время он сидел, тупо уставясь на телефонный аппарат, превративший романтическую историю в суровую реальность, и с ужасом думал о том, что устоявшуюся жизнь придется менять в корне. Дико было себе представить, что в этой комнате может находиться еще кто-то, кроме него, причем не в качестве случайного гостя. «Знаете, я обдумала ваше предложение. Я его принимаю». Спокойный доверчивый голос перевернул всю его жизнь. Неужели одиночество перестанет служить ему верой и правдой? А как же предыдущие двадцать девять лет? Выходит, все, что было до сих пор, ничего не значит? Ни с того ни с сего появляется женщина из антикварной лавки, осень ласково принимает их обоих в свои объятия, потом звонит телефон, и все меняется?

«Бред, — сказал Дюла сам себе. — Чего это я сокрушаюсь? Так тому и быть. Она хороша собой. Умна. Надо полагать, жизнь с ней будет вполне терпима. Ну а что, если нет? — мелькнула мысль, но Дюла от нее отмахнулся. — Все равно, нечего тут особенно размышлять».

Полистав телефонную книгу, он нашел домашний телефон Вунделей и тут же набрал его.

— Алло!

— Алло!

— Мадемуазель Вундель?

— Да.