Былое, нынешнее, грядущее

Под «прохвостом» он, конечно, подразумевал Энверуша. Но и пылкий поэт тоже собрался воевать. В отличие от Нугрура, вернуться он не обещал – молча проехал мимо сада, бросив на Миринэ поверх живой изгороди угрюмо-жадный, тоскующий взгляд, как бы говоривший: «Вот погибну я – и пожалеешь, что отвергла меня! Слезами умоешься, только будет слишком поздно!»

Но вышло наоборот: Энверуш вернулся, а Нугрур – нет. Обнимаемая ветвью лозы, будто матушкиной рукой, Миринэ стояла с болью во влажном взоре. Вздыхал сад, тоскливо кричали в сером небе птицы, а ветер шептал новые, ещё не написанные строчки стихов... Кто из них первым поймает и выведет рукой горькие, страстные слова – отголоски потерь? Миринэ не чувствовала в себе сил взяться за перо: надломленная, налитая болью душа не пела, и неподъёмными казались эти назревающие строчки. Не одолеть ей, не выразить словами всего величия этой боли... Слишком мал её дар, слишком слабо перо. Она была готова уступить первенство Энверушу: у него выйдет и сильнее, и лучше. Её детский лепет не мог сравниться с его зрелым голосом. Может, и в самом деле она не за своё дело взялась – лишь играла в поэта, но вместо стихов получались жалкие потуги. Может, и прав был Энверуш, а Миринэ возражала ему из пустого упрямства и уязвлённого самолюбия. Ведь так горько признавать свою бездарность!

– Что ты так смотришь на меня, Мирика? Ты как будто винишь меня в том, что я жив, а твой брат – нет, – горько проронил Энверуш. – Война забирает лучших. Она жестока и несправедлива. Я не могу ни вернуть тебе Нугрура, ни заменить его. Я не надеюсь заслужить место в твоём сердце, но если я могу что-то сделать для тебя, я готов. Мне ничего не нужно взамен... Пусть между нами останется стена молчания, которую ты воздвигла, пусть я не стану для тебя более желанным, пусть не стану значить для тебя более, чем вот эти опадающие листья. Пусть ничего не изменится, и ты по-прежнему останешься далека... Но и из-за этой стены я готов быть твоей опорой – тем, на кого ты можешь рассчитывать. Я готов быть твоей молчаливой тенью, хранителем твоим, и пусть на меня никогда не упадёт твой ласковый взгляд – я готов разделить твоё горе и нести бремя твоей боли.

– Не нужно громких слов, – прошелестели губы Миринэ. Слова, просачиваясь сквозь ком в горле, выходили сухими, выжатыми, вымученными. – Хотя то, что ты сейчас сказал, могло бы стать хорошим стихотворением. Напиши, Энверуш... Напиши о Нугруре. У тебя выйдет лучше, чем у меня. Тебе эта задача по плечу, твоё перо достойно справится, а у меня не достанет ни душевных сил, ни мастерства.

Руки Энверуша раздвинули преграду из ветвей лозы, и лиственная защита упала с плеч девушки.

– Я давно не писал, – печально улыбнулся молодой воин. – Мне кажется, я разучился облекать мысли в слова. Война иссушила меня, выхолостила. Я просто завидовал тебе, Мирика, когда говорил те слова, обидевшие тебя, потому что ты гораздо более даровитый стихотворец, чем я. Зависть жгла мне душу пополам с восхищением. Я столько лет писал, я считал себя мастером слова, а тут пришла ты – новичок, сущее дитя в стихосложении, да ещё и девушка... И заткнула меня за пояс играючи! Все годы моего выстраданного, вымученного творчества ты затмила одним своим стихом, написанным просто из любопытства... от нечего делать. «Разве это справедливо? – думал я. – Да как судьба может так жестоко насмехаться?» Нет, не из добрых побуждений сказал я те слова, совсем нет! Я хотел уязвить тебя, и мне это удалось, но после я сам был не рад и казнил себя дни и ночи напролёт. Мне печально видеть, что мои слова не остались без последствий. Я нанёс тебе рану, пошатнул в тебе веру в свои силы и заставил тебя усомниться в своём даре... И после этого ещё смел признаваться в любви и просить твоей руки! Я трижды недостоин тебя и недостоин писать о твоём брате. Ты сама сможешь сделать это наилучшим образом. Боль переплавится и станет клинком. Только твоя рука может и должна взять его и пустить в ход.

– «Боль переплавится и станет клинком», – задумчиво повторила Миринэ, почему-то вспомнив пронизывающие, острые сапфиры кошачьих глаз и великолепный белогорский меч на поясе Миромари. – Хорошие слова. Но какими бы ни были тогда твои побуждения, это уже не имеет значения. Идём в дом.

Дядя Камдуг встретил Энверуша приветливо и усадил за стол. Новому гостю тут же поднесли чарку таштиши, выпив которую, он задержал настороженный взгляд на женщине-кошке.

– А это ещё кто? – спросил он у дяди Камдуга вполголоса, кивком показывая в сторону синеглазой ратницы.

– Это Миромари из народа дочерей Лалады, – ответил тот. – Она воевала вместе с Нугруром и принесла нам весть о его гибели.

Женщина-кошка сидела далеко и не могла слышать этих слов. Однако, будто бы почувствовав, что говорят о ней, она посмотрела в сторону Энверуша с дружелюбным любопытством. Сердце Миринэ светло вздрогнуло от мягкой, ободряющей улыбки, которую белогорянка сдержанно послала ей через стол. Энверуш, перехватив их взгляды, нахмурился.