Быстро вращается планета

У Харселса было много друзей среди соплеменников, но лучшими его товарищами были животные, Финна и птица по имени Эирн, нечто среднее между орлом и огромной чайкой, такая большая, что могла нести Харселса на себе. Перья у Эирн были белые, а ближе к кончикам делались розовыми с пурпурным оттенком. Голову ее венчал пучок розовых перьев, а глаза у нее были рубиновые. С Харселсом на спине она летела все выше и выше, пока воздух не делался разреженным и мальчику не становилось тяжело дышать. Она летала далеко и высоко, так что он повидал и обиталища далеких племен, и океан, что раскинулся, казалось, до края света.

Харселс спросил рассказчика историй про другие племена.

– Оставь их, – резко, как никогда, ответил рассказчик историй.

– Но это было бы интересно – познакомиться с ними. Может, они могут чему-то нас научить.

– Харселс, – сказал рассказчик историй, – я тоже летал на птице наподобие твоей Эирн, и я просил ее опуститься в укромном месте, откуда можно незаметно наблюдать. И я видел, как человек убил человека.

– Но почему?! Зачем одному человеку может понадобиться убивать другого?!

Рассказчик историй долго смотрел в ясные глаза мальчика.

– Будем надеяться, что мы никогда этого не узнаем.

Чарльзу Уоллесу было легко жить Внутри Харселса, под ярким юным солнцем, где темнота была другом света. Однажды, когда Харселс катался на Эирн, они пролетели над группкой жилищ, и мальчик начал упрашивать Эирн спуститься, но Чарльз Уоллес мягко увел его мысли к удовольствию полета – Эирн как раз поймала воздушный поток и скользила, едва шевеля крыльями. Чарльз Уоллес не знал, безопасно ли это маленькое вмешательство. Он знал лишь, что если Харселс узнает нравы племен, умеющих убивать, его радость исчезнет вместе с его невинностью.

«Это было правильно! – изо всех сил вникла ему Мег. – Ты правильно сделал!»

Она снова посмотрела на часы. Стрелки еле ползли. Пока в Ином Времени, где Чарльз Уоллес жил Внутри Харселса, времена года стремительно сменяли друг друга, время оказалось заперто в нынешнем моменте. Время двигалось лишь в том Когда, где земля была такой знакомой, а тот, кто дорог сердцу Мег, был иным, где плоский звездный валун был каменным холмом, зеленая долина – озером, а рощица – темным лесом.

У Мег защемило сердце от тоски по времени, настолько полному радости, что не верилось в его реальность.

Ананда заскулила и встревоженно посмотрела на Мег.

– Что случилось? – перепугалась Мег.

Она услышала ржание Гаудиора и увидела пульсирующий серебряный свет, ослепительно-яркий свет, исходящий от единорожьего рога.

Чарльз Уоллес сидел на могучей спине Гаудиора и смотрел уже своими глазами на Харселса, Внутри которого он познал такую непосредственность и радость, что они навеки отпечатались в его сознании.

Мальчик осторожно потерся щекой о серебряную шею единорога и прошептал:

– Спасибо!

– Не благодари меня, – фыркнул Гаудиор. – Не я решаю, в кого ты Погрузишься.

– А кто же?

– Ветер.

– Так ветер разговаривает с тобой?

– Только когда ты Погружаешься. И не жди, что это будет каждый раз. Думаю, тебя послали Погрузиться в Харселса, ибо так тебе легче всего было привыкнуть к Погружениям. И ты должен позволить себе заходить даже глубже в своих хозяев, если ты узнаешь нужное Могло-Бы-Быть.

– Если я зайду вглубь, как я его узнаю?

– Это тебе придется выяснить самому. Я могу лишь сказать тебе, что так это работает.

– И теперь меня снова Погрузят в кого-то?

– Да.

– Мне уже не так страшно, как сначала, Гаудиор, но все-таки страшно.

– Все правильно, – сказал Гаудиор.

– И если я позволю себе уйти глубже, как я буду вникать с Мег?

– Если захочешь – будешь вникать.

– Она понадобится мне…

– Почему?

– Не знаю. Просто знаю, что это так.

Гаудиор выпустил три радужных пузырька:

– Держись крепче, крепче, крепче… Мы помчимся с ветром, и на этот раз нам могут встретиться эхтры, которые попытаются скинуть тебя с моей спины и забросить за грань мира.

Глава четвертая

Снег, слепящий белизной…

Огромный единорог взметнулся вместе с ветром, и они поплыли среди звезд – часть танца, часть гармонии. Каждое пылающее солнце оборачивалось вокруг своей оси, и пение порождалось трением – так палец, скользящий вдоль ободка хрустального бокала, порождает звук, и у разных бокалов песня разная по высоте и тону.

Но такой восхитительной песни не смогли бы породить ни хрусталь, ни дерево, ни медь. Слияние мелодии и гармонии было столь совершенным, что Чарльз Уоллес едва не ослабил хватку рук на гриве единорога.

– Нет! – вскрикнула Мег вслух. – Держись, Чарльз Уоллес! Не выпускай гриву!

Порыв леденящего холода рассек красоту полета, и холод этот нес с собой зловоние смерти и разложения.