Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

— А как же быть с Иваном Грозным? С Бенкендорфом? С Дзержинским? Дзержинский мертв, а Роман Гуль целую книгу написал. Справедливую, злую и хорошую книгу.

— А знаете ли вы, что Соловьев работает в КГБ?

— Нет. Прекрасно, что вы мне об этом сообщили. У меня есть телефоны ФБР. Позвоните им не откладывая. Представьте документы, которыми вы располагаете, и Соловьев будет завтра же арестован.

— Документов у меня нет. Но я слышал… Да он и сам писал…

— Соловьев писал о том, что его вызывали, допрашивали. Рассказал о своей неуверенности, о своих дипломатических ходах…

— Меня почему-то не вызывали…

— Вам повезло. А меня вызывали, и не раз. Честно скажу: я так и не плюнул в рожу офицеру КГБ. И даже кивал от страха. И что-то бормотал о своей лояльности. И не сопротивлялся, когда меня били…

— Хватит говорить о высоких материях. Достаточно того, что Соловьев — неприятный человек.

— Согласен. В нем есть очень неприятные черты. Он самоуверенный, дерзкий и тщеславный. Честно говоря, я не дружу с ним. Да и Соловьев ко мне абсолютно равнодушен. Мы почти не видимся, хоть и рядом живем. Но это — частная сфера. К литературе она отношения не имеет.

— Значит, будете его печатать?

— Да. Пока не отменили демократию и свободу мнений.

— Иногда так хочется все это отменить!

— Мне тоже. Особенно когда я читаю статьи Рафальского. Он называет журнал «Эхо» помойкой. Или даже сортиром, если я не ошибаюсь. А сочинения Вайля и Гениса — дерьмом.

— О вас Рафальский тоже писал?

— Было дело, писал. В таком же изящном духе. Что поделаешь?! Свобода мнений…

— А Рафальского вы бы напечатали?

— Безусловно. Принцип демократии важнее моих личных амбиций. А человек он талантливый…

— Вот бы отменить демократию! Хотя бы на время!

— За чем дело стало? Внесите соответствующую поправку. Конгресс ее рассмотрит и проголосует…

— Знаю я их! Вычеркнут мою поправку.

— Боюсь, что да.

— Однако вы меня не убедили.

— Я вас и не собирался убеждать. Мне бы сначала себя убедить. Я сам, знаете ли, не очень-то убежден… Советское воспитание…

— Значит, то, что вы мне говорили, относится и к вам.

— В первую очередь…

На этом разговор закончился. Выводов я постараюсь избежать. Выводы должен сделать читатель. А теперь вернемся к злополучной детской игре, которая называется «Вор, судья, палач».

Я не люблю эту игру.

Я не хочу быть вором. Ибо сказано — «Не укради!».

Не хочу быть судьей. Ибо сказано — «Не судите, да не судимы будете!».

И в особенности не хочу быть палачом. Ибо сказано — «Не убий!».

Обречь писателя на молчание — это значит убить его.

А Довлатов еще никого не убивал.

Меня убивали, это было. А я — никого и никогда.

Пока.

«Новый американец»,

29 июня — 4 июля 1980 года

Раздел III. В защиту Довлатова: трупоеды

Вакханалия вокруг покойника

Сначала нужно уговориться о терминах, хоть слово «трупоед» и мелькало уже в этой книге. Совсем не то же самое, что некрофил, — нечто ему противоположное. Трупоед, наоборот, умершего ненавидит — скорее некрофоб, зато живет за счет покойника, паразитирует на нем. Однако назвать его паразитом потребовало бы пояснения, что это особый паразит — паразит кладбищенский. Если бы такой был один, то не следовало и разговор затевать. Имя им — легион. Здесь — токмо о литературных трупоедах и исключительно в наших палестинах.

Самый яркий пример последнего времени — довлатовские трупоеды. Вокруг бедного Сережи — настоящий посмертный шабаш. Речь не просто о тех, кто присосался к Довлатову и наживается на его славе себе в карман либо просто тщеславится своим с ним, пусть шапочным, знакомством, как герои упомянутого и пересказанного в нашей книге шаржа Миши Беломлинского «Довлатов и его окрестности». А то и вовсе тем, что его имя упомянуто Довлатовым. Такой вот анекдот, вполне невинный. Периодически к Лене Довлатовой подходит на улице человек, чтобы каждый раз задать один и тот же вопрос: «Скажите, почему Сергей назвал мое имя в своей книге?» И оглядывается по сторонам — слышат ли его? Его имя — Гурфинкель, а у Довлатова в его чудесном романе «Филиал» есть вымышленный маргинальный герой Гурфинкель — не только не родственник, но даже — шутка! — не однофамилец реальному Гурфинкелю.