Бывшие люди

Коммунистическое руководство с подозрением относилось к деятельности АРА, пустив миссию в страну с большой неохотой. Чека пристально следила за деятельностью АРА, как и за русскими, которые там работали. Многие из этих советских граждан позже были репрессированы. Коммунисты видели в Западе не просто политическую угрозу, но источник культурной порчи. Горький и Луначарский резко критиковали фокстрот, который считали декадентским, не выражающим классовое сознание, танцем, слишком индивидуалистичным и импровизационным. Горький считал, что фокстрот вызывает моральное разложение и неумолимо ведет к гомосексуализму, Луначарский призывал к искоренению всякой синкопической музыки во всей стране. Владимир Маяковский, из поэта-футуриста превратившийся в советского пропагандиста, объявил фокстрот танцем «буржуазной мастурбации». Иностранный джаз оказался в итоге вне закона, за пластинку с американским джазом грозил штраф в сто рублей и полгода тюрьмы.

Три вдовы Наугольного дома

15. Благородные останки

Оставшиеся члены шереметевской семьи продолжали собираться в Наугольном доме, расположенном ближе к Кремлю, чем особняк Самариных на Спиридоновке. В августе 1921 года Социалистическая академия, владевшая домом с 1918 года, предписала в недельный срок освободить третий этаж для пятидесяти студентов Института Маркса и Энгельса. Семейство переехало на верхний этаж, где в десяти комнатах отныне обитали двадцать восемь человек. Еще несколько членов семьи жили в других частях дома, что делало положение еще более запутанным. Многочисленные коридоры, лестницы и кладовки Наугольного дома были забиты этажерками, старинными портретами в массивных золоченых рамах, чемоданами, ящиками и коробками с шереметевскими вещами; стены, несмотря на предыдущие реквизиции ЧК, были увешены гобеленами, полы устланы тяжелыми старинными коврами, комнаты были полны мебели красного дерева.

Наугольный дом был пристанищем трех ветвей шереметевского рода, представленных вдовами Лилией Шереметевой, Анной Сабуровой и Марией Гудович, их четырнадцатью детьми и множеством родственников. Сорокалетняя Лилия стала хозяйкой дома. Анна и Мария занимали одну комнату и жили как призраки из потустороннего мира: их почти никто не видел, комнату они покидали исключительно для походов в церковь, помолиться о пропавших мужьях, смерть которых отказывались признавать. Сергей Голицын, частенько бывавший в доме, увидел их только на второй год жизни в Москве. По его словам, они были «бледные, точно фарфоровые, молчаливые, печальные, ушедшие от суеты окружающего мира».

Нельзя сказать, что здесь совсем не развлекались; многие молодые Шереметевы, Сабуровы и Гудовичи любили повеселиться. Елена Шереметева, которой в 1921 году исполнилось семнадцать, жила в комнате, где три года назад умер ее дед граф Сергей. Как и двоюродные братья, она училась бессистемно, только когда случались деньги, время или настроение. Она любила ходить в кино с друзьями и смотреть на знаменитых актеров, особенно на «королеву экрана» Веру Холодную или последние немые фильмы про джентльмена-грабителя Арсена Люпена. Младший кузен Елены Гриша Трубецкой разделял ее страсть к коллекционированию фотографий любимых актеров – Бастера Китона, Мэри Пикфорд, Дугласа Фэрбенкса и Чарли Чаплина. Елена с кузенами любила слушать Федора Шаляпина в Московской консерватории и «Бориса Годунова» и «Демона» в Большом театре. Елена, ее сестра Наталья (которой было тогда пятнадцать) и их кузина Меринька Гудович (шестнадцати лет) составляли особую «прелестную юную стайку». Они были хороши собой, на самом пороге взрослости, готовые променять девичьи косички на стрижки по последней моде. Они зарабатывали, продавая пироги в кафе, которые тогда плодились в Москве, как грибы после дождя.

Брат Елены Николай был одаренным скрипачом, в 1920-м он начал играть в оркестре в клубе Герцена на Новинском бульваре. В следующие несколько лет он играл во множестве оркестров, включая оркестр Дмитровского драматического театра и студию Стравинского. В 1924-м Николай стал концертмейстером, композитором и скрипачом в Третьей студии Московского художественного театра, позднее получившей имя своего основателя Евгения Вахтангова. В вахтанговском театре он работал до конца жизни.

Татьяна Аксакова-Сиверс часто бывала в Наугольном доме, и это молодое поколение, «прекрасное и талантливое», производило на нее сильное впечатление, особенно Борис Сабуров. Юрий Самарин вспоминал о нем позднее: