Бывших не бывает

– Что ж, я рад встрече, брат Илларион, и молюсь о твоём избавлении от телесной немощи. Я слыхал, что увечье своё ты получил, огнём и мечом искореняя языческую мерзость? Это дело богоугодное и для тебя не новое.

– Да, хилиарх, язык твой – враг твой, – усмехнулся Илларион, вполне уловив намек в словах собеседника. – Присядь, нечего изображать статую на ипподроме.

Отец Меркурий пересёк келью и опустился на лавку так, чтобы раненому было удобно на него смотреть. Он уже успел понять, что же случилось с его собеседником. Крепки оказались язычники, раз сумели сломать спину командиру двух сотен катафрактов здешнего властителя. Однако коли не умер сразу, то может и встать со временем, всякое бывало – такие мысли посетили между делом голову бывшего сотника, а Илларион, дождавшись, пока отец Меркурий усядется, продолжил:

– По талантам своим и храбрости ты мог бы стать таксиархом, и кто знает, может, закончить свою жизнь доместиком схол Востока или Запада. Паренёк, в шестнадцать лет вставший в строй, а в восемнадцать уже произведённый в декархи и отмеченный золотой похвалой, способен на многое. И командиром лоха ты стал быстро, только вот беда – в этом чине и застрял. Не любят стратиги, когда пехотный лохаг оказывается прав, не любят… Чтобы забраться наверх, приходится время от времени лизать чью-то задницу. А ты эту истину так и не понял, брат-солдат.

Слова бывшего друнгария лились спокойно и неторопливо, но каждое жгло не хуже калёного железа. Илларион умел бить по больному.

– Я ведь всегда присматривался к тебе, с тех самых пор, как мы шатались по самым тёмным и вонючим дырам, которые для нас умудрились отыскать наш всемилостивейший базилевс и его стратиги, – и я знаю, кто на самом деле командовал «Жаворонками» после гибели таксиарха Николая.

Ты думаешь, почему моя тагма так часто оказывалась рядом с «Жаворонками»? Друнгарий арифм легко может шепнуть кое-что на ушко доместику схол, а если повезёт, то и базилевсу. Не подумай, что я хочу сказать, будто чином хилиарха ты обязан мне, нет, ты стал им сам. Но у тебя нашлись влиятельные недоброжелатели. Именно недоброжелатели; были бы они врагами, ты бы давно стал падалью на обочине дороги или развлёк зрелищем своей смерти толпу на Месе.

– Зачем ты говоришь мне это, брат Илларион? И не боишься ли ты, что о твоих словах узнает хотя бы епископ? – В монастыре святого Георгия, что во Влахернах, бывший хилиарх хорошо научился играть словами и скрывать свои настоящие мысли, но иногда прямота оказывалась лучшим оружием.

– Нет, не боюсь, – ответил епископский секретарь. – У Комнинов руки длинные, но не настолько, чтобы дотянуться до меня тут. Да и что можно найти в моих словах? Только то, что я тайно покровительствовал хорошему солдату и верному слуге базилевса. Не думаю, что даже друнгарий виглы способен найти тут какую-то вину. Кроме того, брат-солдат, я бы не сказал тебе этого, если бы не был в тебе уверен.

В келье стало тихо. Илларион молчал, давая своему собеседнику осознать услышанное, а отец Меркурий ждал продолжения. Несколько долгих мгновений собеседники молча смотрели друг на друга. Первым нарушил молчание хозяин.

– А вот вопрос «зачем» куда более важен… – Положение примотанного бинтами к доске тела не изменилось, но Илларион весь как будто подобрался, а лицом снова стал донельзя похож на хищную птицу.

– И что же ты ответишь мне на этот вопрос? – отцу Меркурию с трудом удалось сохранить выражение спокойствия и безразличия.

– Не будь нетерпелив, мой брат во Христе, – усмехнулся Илларион, не обманувшийся видимым равнодушием собеседника. – Я отвечу, но сначала ты ответишь мне. Согласен?

– Согласен. Спрашивай.

– Вот и хорошо. Скажи, для чего мы вместе глотали пыль в Фиргии, Киликии, Фракии и ещё чёрт знает где?

Для чего сражались в десятке крупных битв и осад, а стычкам давно потеряли счёт? Зачем мы голодали, загаживали своим помётом, частенько кровавым, обочины тысяч дорог и троп, да отмывали задницы от дерьма после боя, за что ты потерял ногу и положил своих верных «Жаворонков» под Поливотом, а, брат-ромей?

– Единая вера, единая мера, единая империя! Един Бог на небе – один базилевс на земле! – как будто кто-то другой произнёс за отца Меркурия эти слова. Для него они значили всё: белённый известью дом под красной черепичной крышей, где он родился и вырос, маленький виноградник, клочок каменистой земли, старые оливы, синеву Пропонтиды[18], маленькую церковь святого Георгия, громаду города на севере, соседей, друзей, товарищей, с которыми он двадцать лет стоял плечом к плечу в строю, сказки, которые когда-то рассказывала ему мама, всё, что было ему дорого, и всё, за что не жаль отдать свою жизнь. Казалось, он давно забыл их в сонном болоте монастыря, где чтили несколько иные догмы, но, как выяснилось, они только ждали своего часа…