Чада, домочадцы и исчадия

Что-то меня повело слегка от новостей по итогам визитов к соседкам: я вроде бы понимала, что воздух не может быть густым, как кисель, это кукушечка у меня в голове захлопала крыльями, подбивая крышу откочевать от родного гнезда, но как-то мне всё это стало безразлично.

По-фиг.

Даже злорадствовать не было сил.

А ведь я предупреждала их, что не вывезу? Вот, пожалуйста, не вывезла.

Завела коня во двор, отпустила — и он сам бодренько потрусил в стойло.

Сейчас зайду в избу и, не откладывая больше на потом, наконец-то нарыдаюсь. Надо только постараться половину урочища в процессе не снести. В прошлый раз, когда меня посетила подружайка истерика, торнадо только силами дядьки Кощея удалось на составные части разделить.

А у меня мероприятие планируется камерное, чисто для своих: Гостемил Искрыч и кот, если не сбежит. Оповещать широкую общественность не хотелось бы. Им тут и так, с моими нервами, впору службу МЧС организовывать и штормовые предупреждения рассылать.

Илья выглянул из-за избы — опять в шерстяной шубе и на четырех лапах.

Злость на него всколыхнулась внутри, потревожив колючий шар и тот откликнулся, распух, но я стиснула зубы и задавила это чувство.

Да, его мне навязали, навесили ответственность за него — и этим перекрыли путь домой: как бы я ни хотела вернуться, мне не хватит жесткости обречь человека на такую участь.

Но… Неспособность что вернуться, что принять сложное решение — это моя проблема.

Он меня ни о чем не просил.

Он передо мной ни в чем не виноват.

Вот только… Терпеть эту мерзость я не могу. Не могу, не хочу и не буду.

Я посмотрела на пса в упор — и он ответил мне настороженным взглядом.

Вдох-выдох. Вдох-выдох.

— Вот что. Отпустить я тебя не могу. Но и псом видеть не желаю, — слова давались тяжело, шар шевелился, царапал всё внутри, и воздух выталкивался из легких, оставляя их пустыми. Но эти слова сказать нужно было, даже сквозь шум в голове. — Так что вот тебе моя воля: службу при мне неси человеком.

Мой несуществующий, воображаемый внутренний колючий шар расширился, раздался на всю грудную клетку, уперся колючками в ребра изнутри — и начал медленно растопыриваться наружу.

Губы онемели, но я упрямо продолжала выталкивать слова:

— Псом же тебе отныне становиться лишь по необходимости твоей службы при мне. Да будет слово мое крепко!

Сказанное упало мне под ноги гранитом, воображаемый шар рванулся, пробил кости, и мышцы, и кожу, — чудесное, чудесное ощущение! — и в проколы хлынул поток, обрушился на Илью, скрутил его, смял и вывернул наизнанку.

И, уже привычно отворачиваясь от голого мужика передо мной, я добавила:

— И меняйся вместе с одеждой, что ли!

Кажется, я только что сделала то, чего от меня Кащей пытался добиться всё утро: силу свою почувствовала.

Я её и сейчас чувствую: вот он, колкий шарик, угнездившийся под сердцем. Сдулся — а вместе с ним сдулись подозрения на сердечный приступ.

В избу я входила уже с вполне приемлемым самочувствием, и мрачная, как туча…

Ой, нет, не надо нам туч!

Просто у меня было такое хорошее рыдательное настроение на пороге, а этот подлец его перебил!

Гостемил Искрыч выглянул из-за печи, но я повела рукой, останавливая его: не сейчас! Понятливый домовой сгинул, как не было. Кот разумно и предусмотрительно прыснул в окошко.

Вот за что мне это, а?

Я домой хочу!

Я… я… я попросту не согласна со всем этим!

Я протестую! Я не желаю!

Первый горшок скакнул в руки сам собой. Округлый, гладкий, идеальный. Тактильное наслаждение для пальцев.

О, как с каким правильным звуком он врезался в стену!

Как упоительно, как геометрически-выверено брызнули в стороны черепки!

Сила расходилась от меня волнами — и, толкнувшись в бревна забора, ко мне же и возвращалась. Чтобы снова раскатиться волной, ограниченной подворьем урочища.

Я очень внятно помнила, что нельзя дать силе смешаться с погодой, и напряженно прилагала к этому усилие.

Все остальное я помнила невнятно: как швыряла об пол глиняную посуду, и миски, горшки с кувшинами разлетались черепками. Как вцепилась рывком в сундук, и он, неподъемный вроде бы, врезался в стену — только крышка лязгнула.

Сила раскатывалась из меня, и шар больше не колол, он жег, и жар его был приятен, он согревал меня, поддерживал и питал.

Лестница лишилась перил в один миг — они просто разлетелись в стороны кеглями для боулинга.

— Хозяйка! — пискнул домовой, когда задрожали, затряслись ступени толщиной в бревно.

Я резко повернулась на голос — и ступени затихли, но зато задрожала во дворе баня.

Сила докатывалась до забора и возвращалась ко мне, сердцу, эпицентру и точке фокуса, и нам с силой было тесно, мало, нам не хватало места и хотелось наружу, за ограду, туда, где бескрайний простор…

Раскатилась по бревнам баня.

Взлетела в воздух крыша над стойлом Булата.

Я видела это не видя, и теперь мне не нужна была для этого помощь черепов, я просто знала, в-е-д-а-л-а всё, что происходит на моем подворье.

В моем доме.

В моем.

Моем.

Мо-ем.

И от осознания этой нехитрой истины я обмякла, опустилась на пол, свернувшись клубочком, и зарыдала от жалости к себе и непоправимости ситуации.