Чайковский

Встало ут­ро, ти­хое, свет­лое, ра­дост­ное, на вос­то­ке пока­залось солн­це, и навст­ре­чу ему под­ня­лись жа­во­рон­ки с ши­рокой сте­пи, взви­лись вы­со­ко под чис­тое не­бо, за­пе­ли звон­кую при­ветст­вен­ную пес­ню; в са­дах отоз­ва­лась ку­кушка, зас­вис­те­ла ивол­га; бе­лый аист, дре­мав­ший над гнез­дом на кров­ле ха­ты, за­ки­нул за спи­ну го­ло­ву и, гром­ко щел­кая но­сом, мед­лен­но при­под­нял ее и опус­тил до са­мо­го гнез­да, буд­то при­ветст­вуя этим нас­ту­па­ющий день, по­том рас­пус­тил свои ши­ро­кие бе­лые крылья, при­под­нял их квер­ху, слов­но ру­ки, и плав­но от­де­лил­ся от кры­ши вольны­ми кру­га­ми, по­ды­ма­ясь все вы­ше и вы­ше, с любов­ью пос­мат­ри­вая на зем­лю, на де­тей сво­их, про­тя­нув­ших к не­му из гнез­да шеи. Был ве­сел бо­жий мир, а в Се­чи нерад­остно встре­ча­ли свет­лое ут­ро, смут­но, уг­рю­мо схо­дил­ся на­род на пло­щадь; на пло­ща­ди про­ха­жи­вал­ся ря­бой уз­коглазый та­та­рин, в крас­ной ру­ба­хе с ко­рот­ки­ми рукавами­, в крас­ной шап­ке; ли­цо та­та­ри­на бы­ло блед­но, из­му­че­но, но жи­лис­тые ру­ки лег­ко по­во­ра­чи­ва­ли, иг­ра­ли то­по­ром. По вре­ме­нам та­та­рин ды­шал на свет­лое, ост­рое его лез­вие и вни­ма­тельно смот­рел, как сбе­га­ло с не­го лег­кое об­лач­ко, на­ве­ян­ное ды­ха­ни­ем, или ос­то­рож­но тро­гал пальцем ост­рие, при­чем злая, мгно­вен­ная, не­уло­ви­мая улыб­ка быст­ро мелька­ла на уз­ких, плот­но сжа­тых гу­бах му­сульма­ни­на. Ка­за­ки с през­ре­ни­ем от­во­ра­чи­ва­лись от та­та­ри­на, да­же ски­ды­ва­ли и бро­са­ли на зем­лю жу­па­ны, до ко­то­рых он слу­чай­но дот­ра­ги­вал­ся.

Перед тюрьмою ви­лась и ще­бе­та­ла вче­раш­няя лас­точ­ка; как и вче­ра, ти­хо ко­ле­ба­лась на кры­ше оди­но­кая трав­ка, в тюрьме Алек­сей и Ма­ри­на сто­яли на ко­ле­нях пе­ред ико­ною и мол­ча слу­ша­ли нас­тав­ле­ния свя­щен­ни­ка. Но вот по­слышался на пло­ща­ди глу­хой гром ли­тавр.

- Пора, де­ти! - крот­ко ска­зал свя­щен­ник. - Го­то­вы ли вы?

Заключенные взгля­ну­ли друг на дру­га, по­том на об­раз, пе­рек­рес­ти­лись, креп­ко об­ня­лись и ти­хо выш­ли из тюрь­мы за свя­щен­ни­ком, че­ты­ре во­ору­жен­ные ка­за­ка шли за ни­ми. Кру­гом бес­чувст­вен­но гля­де­ли су­ро­вые ли­ца запо­рожцев, по­рою с со­жа­ле­ни­ем ки­вал в тол­пе чер­ный чуб, по­рою ска­ты­ва­лась по се­дым усам ста­ри­ка блес­тя­щая сле­за, но ста­рик сей­час же спе­шил ска­зать "Экие ово­да! Хва­тил за ухо, слов­но со­ба­ка, да­же сле­зы по­ка­ти­лись".

Перед церьковью Пок­ро­ва Алек­сей и Ма­ри­на упа­ли ниц, мо­лясь со сле­за­ми, по­том вста­ли, отер­ли сле­зы и бод­ро, сме­ло по­дош­ли к под­мост­кам, на ко­то­рых сто­ял страш­ный та­та­рин, с то­по­ром в ру­ках, в крас­ной ру­ба­хе.

- Христианские ду­ши! - за­ме­ча­ли в тол­пе.

- Характерные ду­ши! - го­во­ри­ли дру­гие. Пло­щадь бы­ла бит­ком на­би­та на­ро­дом; не­ку­да бы­ло яб­ло­ку упасть, как го­во­рил Ни­ки­та. Про­тив под­мос­ток, где был палач-татари­н, сто­ял на воз­вы­ше­нии ко­ше­вой, ок­ру­жен­ный стар­ши­ми; в тол­пе на­ро­да, у са­мых под­мос­ток, был Ни­ки­та Гля­дя на Ни­ки­ту, мож­но бы­ло по­ду­мать, что он для бод­рос­ти в та­ком пе­чальном слу­чае спо­за­ран­ку был пьян. Он сто­ял как-то стран­но, пе­ре­ми­на­ясь с но­ги на но­гу, точ­но школьник, пос­тав­лен­ный че­ло­ве­ко­лю­би­вым пе­да­го­гом на го­рох на ко­ле­ни; его гла­за страш­но свер­ка­ли и хло­па­ли, он по вре­менам, нак­ло­ня­ясь к сво­ему то­ва­ри­щу, за­ку­тан­но­му в ко­бе­няк, [12] та­инст­вен­но шеп­тал­ся, гром­ко каш­лял и са­мо­до­вольно опус­кал ру­ки в бес­ко­неч­ные кар­ма­ны сво­их ши­ро­ких ша­ро­вар.

Осужденные, по­до­шед к под­мост­кам, низ­ко поклони­лись ко­ше­во­му и все­му на­ро­ду. Пе­ред ни­ми бы­ла малень­кая пло­щад­ка. В это вре­мя Ни­ки­та зна­чи­тельно пос­мот­рел на сво­его то­ва­ри­ща, за­ку­тан­но­го в ко­бе­няк, миг­нул ему усом и на­ко­нец толк­нул лок­тем под бок; то­ва­рищ сто­ял, как ста­туя.

- Вот, брат­цы… - на­чал бы­ло Ни­ки­та, но вдруг за­молк: его мол­ча­ли­вый то­ва­рищ ров­ным ша­гом выс­ту­пил на пло­щадку, пок­ло­нил­ся на­ро­ду, снял шап­ку и спус­тил с плеч ко­бе­няк. На­род с ужа­сом по­дал­ся в сто­ро­ны: на пло­щад­ке сто­яла жен­щи­на.

- Урожай на баб в это ле­то! - за­ме­тил кто-то в тол­пе.

Бледная, дро­жа­щая сто­яла эта жен­щи­на, рас­пус­тив по пле­чам длин­ные каш­та­но­вые ко­сы, ти­хо по­ве­ла гла­за­ми над пло­щадью и ос­та­но­ви­лась на Алек­сее. Вмиг ще­ки ее вспых­ну­ли, гла­за заб­лис­та­ли, ру­ки вы­тя­ну­лись, и твер­дым го­ло­сом ска­за­ла она "Во­лею или не­во­лею я возьму у смер­ти Алек­сея-по­по­ви­ча; пус­кай на ме­ня па­дут гре­хи его, я от­ве­чу за них бо­гу. Алек­сей! Об­ни­ми ме­ня, же­ну твою".

- Ай да Татьяна! - ска­зал в тол­пе мо­ло­дой ка­зак и все утих­ло.

В ка­кой-то тор­жест­вен­ной кра­со­те сто­яла пе­ред Алексе­ем Татьяна, соз­нав в ду­ше всю це­ну сво­ей зас­лу­ги пе­ред лю­би­мым че­ло­ве­ком, ее гла­за блес­те­ли, ще­ки горел­и, пол­ная, круг­лая грудь вы­со­ко по­ды­ма­лась.

Алексей мол­чал, тол­па при­та­ила ды­ха­ние.