Чан Кайши

Молодожены поселились в отдельном каменном доме со всеми удобствами, выстроенном Чаном на восточной окраине Сикоу еще в 1930 году. Одноэтажный особнячок в три комнаты, расположенный прямо на берегу реки Шаньси, и сейчас отличается от остальных домов деревни, так как построен в западном стиле, с плоской крышей, окруженный невысоким парапетом, и каменной лестницей, идущей прямо к реке.

В нем Цзинго прожил полгода — до весны 1938-го, когда уехал на работу в Наньчан. Здесь он написал небольшую книгу воспоминаний «Мои дни в Советской России». И здесь же 15 февраля 1938 года Фаина родила дочку, которую счастливый дед на следующий же день в письме сыну предложил назвать Сяочжан. Как мы помним, «сяо» («почтительный к родителям») — это иероглиф поколения внуков Чан Кайши; иероглиф же «чжан» в данном контексте может иметь двойное значение: во-первых, он близок по смыслу к иероглифу «вэнь» («образованный», «цивилизованный»), есть даже выражение — вэнь юй чжан (буквально: «текст и глава»), а во-вторых, его можно перевести и как «следующий правилам», «организованный». Как видно, конфуцианское значение имени внучки Чана тоже не вызывает сомнений. Цзинго и Фаина согласились, но между собой стали звать дочку Эммой.

Что же касается младшего сына Чан Кайши — Вэйго, то он, приехав в начале декабря 1936 года в Берлин, поступил на ускоренные языковые курсы Берлинского университета, где проучился чуть более четырех месяцев. Во время учебы он едва не попал в неприятную историю, когда хозяин его квартиры, некто барон фон Стенгель донес на него в гестапо, будто он не уважает фюрера и симпатизирует коммунистам. Дело удалось замять. Вэйго переехал на другую квартиру, а через несколько месяцев, в ноябре 1937 года, под именем Вего был зачислен в горнострелковую дивизию вермахта, получив через некоторое время чин унтер-офицера.

Чан Кайши тем временем завершил свой долгий отпуск и 27 мая 1937 года вернулся к исполнению государственных обязанностей. За день до того он прибыл на дачу Мэйлу, находившуюся, как мы помним, недалеко от городка Гулин в горах Лушань (север провинции Цзянси). Здесь 8 июня возобновились его прямые переговоры с представителем китайской компартии Чжоу Эньлаем. Со стороны КПК в них приняли участие такие видные коммунисты, как Линь Боцюй и Бо Гу, а с гоминьдановской — Мэйлин, Т. В. Сун и Чжан Чун (заведующий орготделом Центрального исполкома Гоминьдана).

Первый тур переговоров прошел еще 26 марта в Ханчжоу, но тогда они мало что смогли согласовать. На той встрече Чан высказал уверенность, что из-за сильной оппозиции со стороны ветеранов Гоминьдана сотрудничество коммунистов с его партией невозможно. Он лишь «в принципе» дал свое согласие прекратить гражданскую войну. А вот новый тур переговоров, в Лушани, продолжавшийся до 15 июня, оказался более успешным. Была достигнута официальная договоренность о прекращении гражданской войны и три принципа Сунь Ятсена объявлены идеологической основой сотрудничества. Вместе с тем не все важные вопросы были разрешены. Чан и Т. В. Сун, например, настаивали на том, что компартия «не должна быть слишком многочисленной», что ей нужно сначала, до организации единого фронта, «завоевать доверие страны» и что ее рост не должен «создавать крупных затруднений для Чан <Кайши>». Согласия на это они не получили. Не удалось Чану добиться и того, чтобы Мао Цзэдун выехал за границу (а Чан этого очень хотел). Но, как говорится, «политика есть искусство возможного».

За полтора месяца до того, в начале апреля, Чан Кайши в обстановке секретности провел в Шанхае и переговоры с полпредом СССР Богомоловым: в обмен на союз с китайской компартией Чан хотел заручиться согласием советского правительства помогать Гоминьдану материально. Ему очень хотелось заключить на случай войны договор с Советским Союзом о взаимопомощи, но Сталин по-прежнему не хотел втягиваться в японо-китайский конфликт. 12 апреля Богомолов сообщил новому министру иностранных дел Китая Ван Чунхою, что вместо договора о взаимопомощи Москва стремится к немедленному началу переговоров с Нанкином «о пакте неагрессии», то есть ненападении.

Стороны продолжали обсуждать возможные варианты, но ни Чан, ни Сталин не форсировали заключение пакта. Чан продолжал, как мы видели, дискутировать с коммунистами, а Сталин пребывал в уверенности, что политика Японии на Дальнем Востоке «несколько смягчилась». На эту мысль его настраивал Богомолов, неоднократно докладывавший в МИД, что «“мирный” период <в японо-китайских отношениях> затянется на продолжительное время… К “большой”… войне в Китае они <японцы> не готовы». Советская разведка информировала Сталина в том же духе.