Час «Ч», или Ультиматум верноподданного динозавра

Иногда этот бизнес по-ангольски протекал через посредников – мирных аборигенов, которые были «ни за белых, ни за красных». Аборигены, разумеется, взимали свой процент. Тем и жили, кормясь от многолетней войны, беспросветной, как сезон дождей.

А кто, собственно, от нее не кормился? Взять, хотя бы, того многозвёздного генерала, подвиг которого Роджер наблюдал собственными глазами.

Подвиг вершился на трапе самолёта. Товарищ генерал осуществлял стратегическую операцию по вывозу в Москву огромной люстры, некогда украшавшей дворец короля.

Допрежь на монарший канделябр никто из «советских друзей» не посягал по той простой причине, что бронзовый этот мастодонт не пролезал ни в одну самолетную дверь. Но, как известно, нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики! И вот бравый военачальник утвердился на трапе и, багровея от напряжения, «обламывал этой суке рога». То бишь – крушил наиболее габаритные отростки королевской люстры.

Это было зрелище богов! Вкруг полководца кучковалась свита, но столь ответственное дело стратег не доверил никому. Пыхтящий, обильно потеющий вчерашним коньяком, он, расставив пошире краснолампасные ножки, отдирал от эксплуататорского светильника фрагмент за фрагментом.

В конце концов поединок товарища генерала с королевской люстрой завершился безоговорочной победой первого. После чего триумфатор со своим боевым трофеем отбыл в Белокаменную.

Отголоски этой виктории моментально долетели до высоких кабинетов Минобороны. И высокие кабинеты, на удивление всем, явили миру нежданную принципиальность: укротитель люстр был отправлен на заслуженный отдых – писать мемуары под означенным светильником.

Скорей всего, злосчастный генерал оказался не по нутру кому-то из столичных небожителей, а может – требовалось освободить место для чьего-нибудь очередного сынка. Ибо другие обладатели «беспросветных» погон, не таясь, пёрли из Анголы всё, что ни попадя, – вплоть до драгоценного носорожьего рога (по министерским кабинетам среди ветеранов сексуального фронта ходили легенды – как этот рог возвращает боеспособность). Никуда не денешься от старой мудрости: кому – война, кому – мать родна…

И вот сейчас, под немощным дождиком, сеющимся на асфальтовую ниву Каменноостровского проспекта, Роджер зачем-то рассказывал обо всём этом странному своему попутчику – профессору и викингу, подозреваемому № 1. Как производил с унитовцами обмен шила на мыло. Как на крови расцветали воровство и мародёрство. Как за тридцать лет войны Ангола стала самой заминированной страной в мире.

– Мины ставили все: наши, кубинцы, «Кондраты», унитовцы, юаровцы. И где теперь отыщешь карты тех минных полей? Унитовцы как-то подбили нашу «вертушку», и она упала в лес – всего-то в километре от шоссе. Но за останками никто не полез: боялись напороться на мину…

…Платонов сам не заметил, как заслушался навязавшегося ему подполковника. То, о чем говорил этот неожиданно интересный собеседник, задевало профессора за живое, будило желание что-то уточнить, с чем-то поспорить. Это было странно, но это – было.

Они шли неспешно по мокрому асфальту, через мост – на другой берег Невы, к Марсову полю, и за спиной у них осталась уже не одна автобусная остановка.

Доска объявлений

Отставной каптенармус купит участок на Рублёвке от 100 миллионов евро и выше.

Глава 23

КОШКИ-МЫШКИ

(Санкт-Петербург, 20.. год)

Платонову опять приснился Санька Мигалкин. Вопреки фамилии, у Саньки был немигающий взгляд разбойных глаз, рыжих и любопытных. И весь Мигалкин был рыжий, разбойный и любопытный. А ещё – жутко нахальный – до последней своей веснушки, до вечно неприглаженных огненных вихров.

В широко распахнутые глазищи он жадно вбирал всё на свете: бочку с квасом на углу, карту полушарий, праздничную расцвеченность осенних клёнов. Ему всё было интересно, до всего было дело, и даже рыжие его веснушки, кажется, сочились жгучими вопросами: а как? а где? а что?

В их второй «В» Мигалкин пришел недавно, но уже дважды успел подраться с Гошкой Платоновым. За что Гошка его зауважал. А потом Санька исчез, и классная руководительница Нина Николаевна отчего-то вычеркнула его фамилию из журнала.

Исчезновение Мигалкина было окружено тайной – тёмной и страшной, как пропасть под ногами. Раза три в школу заявлялись суровые дядьки в милицейской форме и о чём-то подолгу беседовали с их классной и с директором. А после показывали всем портрет какого-то другого, страхолюдного дядьки и спрашивали – не видел ли его кто поблизости от школы.

Однажды Гошка, набравшись смелости, прямо спросил Нину Николаевну – не заболел ли Мигалкин и, может, надо бы его проведать? Она отвела глаза, пробормотала невнятно:

– Нет-нет! Саша здоров, и проведывать его не надо. Просто он… уехал. В другой город. Очень далеко. На Дальний Восток.