Час игривых бесов

Короче, на трубке, которую я держал в руке, замигала красная лампочка: кто-то звонил в санаторий, и я невольно нажал на кнопку приема, хотя зуммера не слышал, а это означало, что вызов поступил на другой аппарат. Разумеется, я немедленно выключил бы телефон, чтобы не подслушивать чужой разговор, однако я услышал голос Алины – и невольно помедлил. Какое-то мгновение удивлялся, почему она не говорит обычного «Алло», или «Привет», или «Кто это?» – ну, всего, что принято изрекать в начале телефонного разговора. Я как бы вклинился в середину давно разгоревшегося скандала.

– Я не могу больше, не могу! – твердила Алина с безнадежной ненавистью в голосе. – Ты должен или отпустить меня, или заставить его меня прооперировать. Сколько эта глупость может тянуться?! Он мне отвратителен, ты что, не понимаешь? Он ненормальный, я его боюсь!

– Да брось, девочка, – отозвался другой голос, и я не сразу узнал Гнатюка – так мягко, расслабленно, так нежно он говорил, с такими воркующими, в жизни мною не слышанными интонациями. – Брось, не зацикливайся на этом. Никто другой, кроме этого парня, помочь нам не может. Надо терпеть. Никуда он не денется, сделает тебе операцию, не сомневайся. А что это за разговорчики такие: отпустить тебя?! Куда ты с этой милой мордашкой пойдешь? Она всем настолько примелькалась, столько раз в сводках появлялась, что тебя, извини, любой гаишник опознает. Я только вчера получил новую ориентировку на тебя. Все-таки с этим Батраковым ты вела себя неосторожно, очень сильно наследила. Тебя пасут так, что либо ползком границу переползать, причем в глухой тайге, по льдам Северного Ледовитого океана, через пески и горы, либо... терпеть, ждать, играть глазками – и завязать в конце концов Ванюшку узлом. Ну ведь никто, кроме тебя, не виноват в создавшейся ситуации, пойми! Только твоя вина, что парень в тебя влюбился до соплей. Для него это стало не только работой, вот в чем беда. Я могу ему приказать тебя прооперировать, но я же люблю тебя, глупышку, я же хочу, чтобы ты не просто стала другой, но и осталась красавицей. Ванька, конечно, виртуоз и мастер своего дела, однако к тебе он должен с особым чувством подойти, он должен поверить, что делает твое новое личико для себя, для своего личного, не побоюсь этого каламбура, употребления! Ты ведь сама хочешь получить шедевр в качестве результата, разве не так?

Алина только вздохнула покорно, как бы соглашаясь, – и вдруг снова разъярилась:

– Да он не мужик, а слюнтяй какой-то. Елозит по мне своими мокрыми губами, я с трудом сдерживаюсь, чтобы от щекотки не захохотать. Знал бы ты, как мне иногда хочется башку его дурную сдавить коленками – чтоб лопнула, как яичная скорлупа! Или шею узлом завязать! А я должна стонать, охать, ахать и шептать глупости, которые он хочет слышать!

– Эй, эй! – прикрикнул Гнатюк. – Я тебе сдавлю! Я тебе завяжу узлом! У тебя еще будут такие возможности, коленочки свои хорошенькие потренировать, а пока потерпи. Чует мое сердце, ты его уже достаточно размяла-размочила, совсем скоро из него можно будет лепить все, что угодно. А потом... клянусь, как только реабилитационный период закончится, как только я увижу, что мы без Ваньки сможем обойтись, ты его в свое полное пользование получишь. Слова поперек не скажу, хоть оторви ты ему голову или его же мошонку в рот ему засунь.

Алина расхохоталась:

– Решено, именно это я и сделаю! Только скажи, Олежек, откровенно: а не тошнит тебя, когда ты свой селектор включаешь – и слушаешь, как этот Айболит недоделанный меня мусолит или как я в его ручонках кричу? А ведь приходится кричать и стонать, ему это нравится, он думает, я от счастья завываю, в оргазме как будто, а ведь я даю волю своей ненависти, этот крик для меня разрядка, снятие напряжения, иначе я бы просто не выдержала того, что приходится терпеть с ним, под ним, над ним... Но ты, ты как это терпишь, ты же меня в этот момент представляешь?.. Неужели не корчишься от ревности?

– Бог ты мой, какая прочувствованная речь! Тебе что, хочется увидеть во мне провинциального Отеллу? – с ленцой перебил ее Гнатюк. – Я ведь умный, умный и... немолодой. Битый жизнью. Ты, вот эта девочка в моих объятиях, и ты, которая извивается под другим мужиком ради дела, – это для меня две разные женщины. И сознание того, что только я, один я знаю тебя подлинную, меня спасает. Ревность – чушь, когда знаешь правду. А правда в том, что ты от меня никуда не денешься. Верно, птичка моя?

– Да уж, – пробормотала Алина. – Денешься от тебя, как же! Стоит только вспомнить про ту книжечку в твоем шкафчике, про эту поганую «Цусиму»...

– Да-да! – зашелся тихим, блаженным смехом Гнатюк. – Вспоминай ее почаще, моя райская пташка! А главное – не забывай, что там, в «Цусиме», только копии, а до оригиналов не доберется никто и никогда. Кроме меня. Ну ладно, хватит болтать, верно?

Раздался приглушенный вздох Алины, сдавленный, сквозь зубы, а потом ее голос, мгновенно переставший быть обиженным, раздосадованным, голос, которого я никогда не слышал, даже в самые горячие минуты: