Час ноль

В перестроенном коровнике крестьянина Хесса летчик оборудовал бар. И назвал его «Рокси». Его клиентура состояла — этому он придавал большое значение — преимущественно из американцев. Они приезжали с армейского склада, размещенного в деревне, из Баумхольдера, с военно-воздушной базы Хан, даже из Битбурга.

— Давай сходим туда, — сказала Ханна как-то вечером. — Говорят, там чертовски весело.

Впускали только тех, кого знали в лицо, и, лишь когда показалась Ханна, им открыли. Летчик обрадовался, усадил их неподалеку от стойки, предложил виски. Они огляделись, похвалили убранство помещения, и тут сержант Келли произнес рядом с Ханной:

— Very nice[58].— Он постучал по ее наручным часам. — Very nice. How much?[59]

Ханна смотрела на него, не понимая.

— Он хочет купить у тебя часы, — сказал Хаупт.

Ханна оторопела, но потом улыбнулась и сняла часы.

— Пожалуйста.

Хаупт никогда еще не видел на ней этих часов. Довольно ценная вещь.

— Да что это ты делаешь? — воскликнул он.

— Минуточку. — Ханна подошла к летчику.

Они пошушукались, потом она вернулась.

— We’ll talk later[60],— обратился летчик к сержанту Келли.

— Thank you very much[61],— сказал сержант Ханне и спрятал часы.

Ханна весело взглянула на Хаупта.

— По-моему, я провернула выгодное дело. Послушай, ты не мог бы давать мне уроки английского?

— Конечно, — ответил Хаупт. — Но что же ты такого сделала?

— Значит, будешь учить меня английскому?

— Ну конечно.

— Прекрасно.

Вскоре после того как Эразмус Хаупт впервые начал работать в школе, он как-то вечером сказал:

— Дети меня боятся.

Шарлотта рассмеялась. Дети бросались к нему повсюду, где бы он только ни показался. С самого начала он был самым любимым учителем в школе. Шарлотта обронила пару слов о его популярности, о привязанности к нему детей, но не успокоила его, а еще больше вывела из себя, он даже нагрубил ей. Она промолчала.

Приступы самобичевания повторялись. Каждый раз она пыталась доказать ему, что для этого нет никаких оснований, и каждый раз тем самым выводила его из себя еще больше. Она ведь совершенно ничего не понимает, не знает сама, о чем говорит. Пока она однажды вечером не сказала, что, может быть, в нем и в самом деле есть что-то пугающее, что-то, чего люди, кто его не знает, могут бояться.

И тут вдруг он посмотрел на нее очень внимательно.

— Конечно, подумать так может только тот, кто плохо тебя знает.

— Продолжай, — сказал он.

— Но, может, это всего лишь вопрос подготовки к уроку, — сказала она.

Это пришло к ней как озарение.

— Именно так, — воскликнул он. — Мне нужно больше работать над собой. Я сейчас же пересмотрю еще раз планы ближайших уроков.

Она прошла в кухню. Ей припомнилась поездка из Берлина к его родителям. Часами внушал он ей: бояться нечего, все будет хорошо. А на самом деле боялся он сам.

При этом он считался человеком очень смелым. Возможно, впечатление это подчеркивал его небольшой рост и хрупкое телосложение. Но если речь шла о разногласиях с представителем министерства или с рассерженными родителями, то именно он решался обычно говорить с ними или выходил к какой-нибудь грубиянке «с горы», кипящей злобой, готовой разораться при первом же его слове (несколько отъявленных склочников «на горе» в самом деле имелось), и порой это действительно похоже было на чудо, что ему удавалось образумить таких людей.

— Уж если им предстоит согласиться с доводами разума, — говорил он в таких случаях, — то и подходить к ним надо с точки зрения разума.

Его особенно любили люди «с горы», не потому только, что он защищал учителей перед родителями, но и потому, что не боялся защищать детей перед учителями. В таких случаях ему неведомо было ложное чувство солидарности и кое-кому из коллег он мягко, но неумолимо задавал головомойку.

Все, что касалось детей и преподавания, давалось ему на первый взгляд необычайно легко, и только Шарлотта знала, что случались вечера, когда он вдруг разрывал конспект завтрашнего урока и начинал все заново: одно то, как он утром глотал свой кофе и брался за портфель, говорило ей о его настроении.

Но что же было в этом такого ужасного? — нередко спрашивала она себя. Почему это внушало ей такой ужас?

Для берлинцев она была слишком толстой, неловкой и медлительной. А свекровь, напротив, находила ее расторопной и шустрой. Теперь к ней снова вернулись прежние недостатки. Ее одолевала порой мучительная неловкость и растерянность, случалось, что, вернувшись домой с покупками, она, разгружая сумку, обнаруживала, что купила не то, и ей приходилось либо снова отправляться в магазин, либо готовить что-то другое. А Эразмус Хаупт смеялся. Ему это казалось забавным, скорее даже милым, ничего дурного в этом он не находил. Он помогал ей, составлял вместе с него списки покупок, рассуждал вместе с ней о хозяйстве.

Чего он хотел? Только чтобы люди относились друг к другу по законам разума. Ну кто мог бы устоять перед ним, думала временами Шарлотта.

Вернувшись как-то к обеду из школы, Эразмус Хаупт нашел квартиру пустой. Вечером пришла телеграмма.

«Все в порядке. Позвони. Бетти».