Час новолуния

Мальчик всхрапнул, передёрнулся по полу и резко, скачком перевернулся, взмахнув короткими руками. Он продолжал спать на спине — густая чёрная борода. Большая голова была у парнишечки, огромный, облысевший лоб в морщинах, испытанный по кабакам нос с гладким сизым кончиком и высокие колёса бровей. Даже во сне выражение лица его оставалось озадаченно злое. Карлик.

А здесь держали на цепи и сумасшедших. За всё и про всё тюрьма: кров заблудшим, лечебница преступным, монастырь неугомонным, сумасшедший дом убогим, общежитие полоумным, приют лихим. И жилые хоромы городского палача Гаврилы Фёдорова. Где-то он сейчас, охотник до хорошеньких мальчиков?

Федька поворачивалась, поднимала фонарь, не зная, на что решиться и кого будить, чтобы не поднять случаем и Гаврилу, о котором только сейчас вспомнила. Свет выхватывал тёмные лица, шрамы... вот облупленная лысина... огромная чёрная рука... Рыжий человек, растянувшийся без движения на спине, опять остановил взгляд. Ничего замечательного: скорбная складка рта в неряшливой бороде и под глазами вмято. Невыразительный лицом, неподвижный, он, казалось, не изменит застылому спокойствию даже спросонья.

— Приятель! — осторожно тронула его Федька.

Разомкнулись веки. Глаза глядели, человек повернул голову и больше не шелохнулся. Почему-то Федька подумала тут, что это и есть Степан Елчигин. Она почти не удивилась, когда услышала:

— Я.

Он ничего не спрашивал, не любопытствовал, но слушал, по крайней мере. И Федька заторопилась, пустившись в сбивчивые многословные объяснения.

— Шафран признался, — продолжала она. — Я его прижал, он признался — краденую рухлядь вам подкинули. Бахмат подкинул.

Веки опустились, словно от утомления.

— Слышь? — коснулась его руки.

— Слышу, — отвечал Степан, не открывая глаза.

— Бахмат это. Ты его знаешь?

— Я сам подкинул, — молвил Степан без выражения.

— Как это? — растерялась Федька. — Как можно: сам?! Что ты мелешь?..

Он не отвечал, не шевелился и не давал себе труда приоткрыть глаза.

— Слышь? Степан!

Не слышал. Федька беспомощно оглянулась. С неприятным удивлением она обнаружила, что не все спят: из темноты смотрели.

— А мельница? — прошептала она, низко наклоняясь к Степану.

— Поджёг.

— Кто поджёг?

— Я поджёг.

— Но ты же за двенадцать вёрст был, свидетели есть, я дело читал! — вскричала она. Степан молчал.

Наверное, имелись способы убедить Степана, существовали в природе особые слова, которыми можно было бы возбудить кровь... наверное, Федька сумела бы подобрать эти слова, если бы не сидела сейчас на корточках, задохнувшись от тюремной вони, вся в ссадинах, измятая, и возбуждённая, и подавленная одновременно. Сидела, ощущая на себе настороженные, враждебные взгляды. Наверное, сумела бы она всё, когда бы можно было бы по-человечески говорить. Но в том-то и заключалось несчастье, что не осталось у них и этого — человеческого разговора, не доступна была эта роскошь ни ей, ни Степану.

Потупив глаза, закусив губу, Федька сидела на корточках и не знала, что дальше. Степан не замечал её — губы раздвинулись, рот приоткрылся, словно от внутреннего жара.

— Слышь-ка, подьячий, — донёсся призывный шёпот.

Федька очнулась: в полутьме, приподнявшись на лавке, тянулся к ней мужик.

— Слышь-ка, ты ему не помогай, подьячий. — Подождав, не будет ли возражений, мужик продолжал так, как если бы Федька всё же возразила: — Что помогать, он не хочет. Ты мне помоги. Я заплачу, а у него денег нет.

— Гы-ы, — послышалось из другого конца. — Раззявил хлебало!

— Молчал бы, Чехол, не сбивал! — досадливо отмахнулся первый мужик, спуская нош на пол. — Слышь, подьячий: Микитка Савин, болховитин, меня беглым пишет, а какой я беглый, я казак.

— Беглый и есть! — подразнил из своего угла Чехол.

— Помог бы, подьячий. Я грех на душу взял: целовал крест, что не знаю Микитку, не ведаю.

— Бездушеством хотел от крестьянства своего отойти! Отцеловаться! — сказал Чехол нестоящим, балаганным голосом.

— Подай челобитную. — Федька стала подниматься.

— Писал уже. Везут в Москву. Велено поставить в Холопий приказ.

— Что я могу сделать? — Федька собралась уходить, и мужик это понял, с лавки подниматься раздумал.

— Не верь, подьячий, — не унимался Чехол. — Беглый он, беглый и есть.

Голоса множились, перечили друг другу, бранчливые и невнятные; зашевелились тени. Не оборачиваясь и не слушая, Федька пошла к лестнице.

За час до рассвета, позёвывая, воротники принялись греметь ключами и развели дубовые створы — в проезд под башней затекал светлый туман. Ночь поблекла, серые тени уступали неясным краскам грядущего дня. Во дворах пока ещё не требовательно мычал скот.

Федька первой прошла башню и мост, встречая редких прохожих, добралась до дому и долго стучала в запертую калитку, пытаясь пробудить Вешняка.