Час расплаты

В них появилась жестокость. Желание причинить боль. Они смотрели на Рейн-Мари, будто искали жертву. Она взглянула в зеркало, прислоненное к креслу, недоумевая, что из увиденного там заставило Клару сделать это.

– Что скажешь? – спросила Клара, потом зажала кисть между зубами, словно удила, и посмотрела на свою работу.

Когда-то Клара говорила, что ее портреты начинаются комком в горле, но сейчас этот комок встал в горле у Рейн-Мари.

– Блестяще, – похвалила она. – Это для выставки или для себя?

– Для себя, – сказала Клара, слезая с табурета.

«Ну и слава богу», – подумала Рейн-Мари, которой пришлось напомнить себе, что искусство есть процесс. Искусство есть процесс.

Искусство есть процесс.

– Пойдем-ка в бистро, – сказала она, поднимаясь с дивана, так как больше не могла смотреть на то, что делает Клара. – Арман уже на пути домой – наверное, будет искать меня там.

– Он, вообще-то, знает, что у него здесь дом? – спросила Клара, положив кисть и вытирая руки.

Рейн-Мари рассмеялась и взяла коробку со старыми фотографиями, которую хотела разобрать.

– Он считает, что наш дом – филиал бистро.

– Он недалек от истины, – заметила Клара.

Пока она умывалась, Рейн-Мари отвела Анри и Грейси домой, а потом дождалась подругу у дверей бистро.

В окне они видели четырех кадетов, поедающих картошку фри, жестикулирующих, спорящих. На столе между ними лежала карта. Они напоминали генералов, обсуждающих план сражения.

Очень молодых генералов и очень странный план.

– Арман не говорил тебе, зачем он заставляет их гоняться с этой картой? – спросила Клара.

– Нет. Я думаю, это началось как шутка. Упражнение. А после убийства стало чем-то еще.

– Но чем? – осведомилась Клара. – Не понимаю, какое отношение карта может иметь к убийству преподавателя.

– И я тоже, – признала Рейн-Мари. – Не уверена, что и Арман знает. Может, никакого.

– Забавно, как часто ничто превращается во что-то, когда Арман рядом. Ну, по крайней мере, они чем-то заняты. Целый день отсутствовали.

Две женщины продолжали разглядывать кадетов через окна. Но вскоре Рейн-Мари поняла, что Клара смотрит вовсе не на кадетов. Она смотрит только на одного. Внимательно.

– Тебе это как снег на голову, да, Клара? Чужой человек в доме.

– Амелия? – Клара немного помолчала, разглядывая девушку. – Интересно, сколько ей лет.

– Арман должен знать. Девятнадцать или двадцать, наверное.

– При определенном свете она кажется совсем молодой. Может, дело в ее коже. Но потом она поворачивается, и выражение лица меняется. Она как призма.

Замерзнув на прохладном мартовском воздухе, две женщины вошли в бистро и присоединились к остальным у камина.

– Свора кошек? – предложил Габри, читая громадный справочник, открытый на коленях у Мирны.

– Напасть, – проворчала Рут.

– Pardon? – спросила Рейн-Мари.

– Мы про кадетов, – ответила Рут, показывая бокалом на четверых молодых людей, которые о чем-то оживленно разговаривали. – Напасть кадетов.

– А мне кажется, это напасть поэтов, – заметил Габри.

– Ой, ладно.

– Что мы ему скажем? – спросила Хуэйфэнь, потянувшись за ломтиком картофеля, хотя чувствовала, что ее уже подташнивает и желудок набит полностью. Господи, последний кусочек явно был лишним. – Уже почти семь. Он может появиться в любую минуту. Вот черт!

В окне мелькнул свет фар.

– Приехал.

Яркий свет выхватил из полумрака их лица, и тут Рейн-Мари поняла, что имела в виду Клара. На лице Хуэйфэнь была тревога. Натаниэль определенно побаивался. Жак словно принял защитную стойку и подыскивал оправдания.

А Амелия казалась отстраненной. Как будто знала, что случится. Давно этого ждала, целую жизнь. А может, и дольше.

Она казалась старой. И очень-очень молодой.

Она немного напоминала юношу с витражного окна.

И немного напоминала лицо с портрета в мастерской Клары. Рейн-Мари удивленно посмотрела на подругу.

Жан Ги и Изабель вышли из машины. Снег, весь день таявший на солнце, опять стал подмерзать.

– Соку будет много, – сказал Жан Ги, постукивая на морозце перчаткой о перчатку.

Он повернулся и посмотрел на вершину холма, где появились автомобильные фары, горящие, как глаза.

– Хороший год для кленового сиропа, – сказала Изабель. – На этих выходных мы везем детей в cabane à sucre[59].

Жан Ги почувствовал прилив необыкновенной радости, словно свежее дыхание на лице. На следующий год они с Анни повезут своего ребенка в кленовый сахарный домик на ежегодный праздник варки кленового сахара. Они возьмут напрокат лошадь с санками и поедут вглубь леса, к сахарному домику. Будут слушать скрипку, смотреть, как танцуют люди, есть яйца, бекон, печеные бобы и сладкий, липкий tire d’érable, вареный кленовый сок, который выливают на весенний снег и превращают в тянучку. А потом накручивают на прутик, как леденец на палочке.

То же самое и он делал ребенком. Это была традиция, часть их patrimoine. Они передадут ее детям. Его и Анни сыну или дочери.

Он посмотрел на бистро и увидел кадетов, тоже чьих-то сыновей и дочерей, уставившихся на них.

И почувствовал непреодолимую потребность защитить их.

– Он уже здесь, – сказала Изабель, и Жан Ги повернулся.