Час возвращения

Степан бросил недокуренную сигарету, лицо его вспыхнуло, смылись веснушки с переносицы. В выражении его боролись огорчение, досада и в то же время чувство душевного расположения. Наконец досада взяла верх, и он проговорил:

— А ты не шутишь? Обокрали? Да кто же тебя обокрал?

— Ты обокрал. До сей минуты я землю считал моей. Работал на ней как лучше. Разве не видишь? — Голос Ивана дрожал, как у обиженного ребенка. — Как земля подсказывала мне. А теперь разные баламуты будут меня учить, что, когда и как делать? Значит, снова жми на газ и помалкивай. Да кто землю чует, как я? Я слышу, как она отвечает на мои действия. Согласная со мной или нет. Это ведь все надо чувствовать. А тебя научили по книжкам да приучили к указаниям… — Голос Ивана споткнулся, кадык на тонкой шее сновал челноком. — Поди, справочник агронома и сейчас в кармане таскаешь? Пора бы землю по духу, по шепоту понимать. Сердце твое никогда не говорило с землей?

Иван ждал, что Постник вот-вот взбеленится, вскрикнет, вскочит, а он ни с того ни с сего залился тонким ребячьим смехом. Так залился, что впору по земле кататься.

— Иван, — наконец выговорил он. — Хорошо-то как… Как хорошо ты говоришь про меня. Но откуда знаешь, что справочник агронома у меня в кармане?

— А как ты без него сможешь, если к земле глухой? Велел сеять, когда земля водой пахла. Холодной водой, а жизнь в ней еще не началась. А ты — сей! Поглядел ныне утром — уж красными иголками земля пошла. Ты, наверно, и не приметил всходы-то?

— Нет, Иван.

— То-то. — Помолчал. — Пустой я стал после твоего разговора, Степан. Теперь станешь субподрядчику указания давать. А Ванька знай вваливай.

— Ну, завелся! — вдруг рассердился Степан. — Да ты что? Все вместе будем делать. Вместе, но каждый свое. И машины будут в присмотре, вовремя техуходы, ремонты. И простои истекут. А если по твоей вине — с тебя начет. По вине цеха — он не получит дохода. По нашей — с нас удержка. Так что машинный час теперь будет в большой цене. Ну, ты понял иль нет, голова садовая?

Иван задумался. Сидел, ковырял землю сапогом. А вокруг разливалась тишина. Пахло соляркой, остывающим от накала железом. Солнце клонилось к дальним лесам. Опять Иван прихватил своего времени… Черт возьми, аванс сегодня, не успеет уже.

— С машинами вроде ничего, — не совсем решительно сказал он, борясь со страшной тоской, навалившейся на него. — А землю-то пошто?

— Тьфу ты, черт! — окончательно рассердился Степан и, с бряканьем опрокидывая ведро, вскочил. — Дай, что ли, твоих махорочных. Сроду не курил. — Чиркнул спичкой, зачмокал тонкими губами, затянувшись, закашлялся. Слезными глазами провожая сеяльщиков, задержался на фигуре, примостившейся у высокого колеса агрегата. — Никак, Федор Звонарев? Ты что там прикорнул? Занемог?

— А-а, что мне сделается, Степан. Спасибо, пожалел.

Иван вспомнил: кто-то ему говорил о Звонареве. Ах да, это и есть Кошкарь. Разрисованную деревянной вязью его бывшую хату Иван видел в лесу, на самом конце Холодов, и подивился немало ее украшениям, когда вместе с женой знакомился с их поселением. А Вера тотчас же, будто сарафан, примерила редкостную деревянную резьбу на свое бедновато смотревшее жилье и загорелась подновить его. Иван вспомнил все это сейчас, заинтересовался Кошкарем. Звонарев продолжал сидеть.

Постник, а за ним и Венцов направились к Кошкарю.

— Ну что, припишешься к бригаде или опять на поденку? — спросил Постник у Кошкаря, делая шаг к нему.

— На поденку. А тут отметку сделал, вроде и совесть чиста: я — совхозник!

Степан в упор посмотрел на него своим жестким, пронзительным взглядом, тяжело, будто приговор, произнес:

— Кончилась бражка, Федор. Теперь Бахтин не будет утруждать себя, чтобы работенку тебе подбирать да тебя поддерживать в гражданском сане. Теперь будешь ко мне наниматься. А как бригада поглядит, за это уж никто не ручается. Подумай, я тебе дверь не закрываю.

Постник повернулся к Ивану:

— А тебя прошу, Венцов, налаживайся на пропашные. Беру тебя на все лето, Кравчукова предупредил. Бригада тоже согласна со мной.

— Ладно, — вяло ответил Иван. Тоска, которую вдруг что-то колебнуло, снова его осилила, и ему сделалось все равно. Он даже не заметил, куда вдруг делся Степан, и, устало волоча ноги, побрел к трактору. Рядом выжидающе шагал Кошкарь. Лицо его в крупных морщинах, страдающе-умное, как у собаки, глаза поблекшей голубизны — все это скрывало какую-то тайную глубокую мудрость человека, видевшего перед собой свою недалекую смерть.

— Что он к тебе пристал? — спросил Кошкарь, придерживая Ивана за руку, чтобы он повременил взбираться на гусеницу.

— Да, ничего. Объяснял подряд…

— Во-во! С трактора тебя тоже никто не смеет турнуть. А если капитан Прохоров отымет книжечку, ты и сам не тронешь рычагов.

— Верно подметил…

— А про меня слышал? Наниматься к нему, видишь ли. Да я раньше его в совхозе, молокосос!

Иван освободил локоть, ступил на гусеницу.

— Авось поспею, аванс сегодня.

— Поспеешь. Кассирша сидит до последнего. Подкинешь?

— Не убудет.