Чаша отравы

В явно раздраженном настроении заместитель начальника КОКСа вошел в здание изолятора и приказал начальству, которое встретило генерал-лейтенанта навытяжку, проводить его. Один из сопровождающих нес за Владом его дорожную сумку.

Здешняя пыточная была оборудована, конечно, кустарно — не как в Лефортово. Естественно, тут были шокеры, резиновые дубинки, целая стопка полиэтиленовых пакетов для удушения. В углу сгрудились пустые бутылки из-под шампанского и стояла швабра с обмотанной изолентой ручкой... Но вместо удобного кресла-трансформера — лишь примитивные стол и стул, куда можно привязывать заключенного, соответственно, лежа или сидя. Вместо особого электроприбора — высокотехнологичного, утонченного, специально разработанного для пытки, не оставляющей следов, здесь стоял примитивный — наносящий лишние повреждения тканям тела — армейский аппарат связи.

Но что есть, то есть. Спасибо и на этом.

Привели осужденного. Того самого Штыка — неонациста, убийцу гастарбайтеров, грозу педофилов.

Влад дал команду раздеть заключенного донага и привязать его к большому столу, так, чтобы он лежал на спине. Приказал всем выйти и не входить, пока он сам не позовет.

Замначальника КОКСа и Штык остались один на один.

— И здесь? — со смесью злобы и страха произнес узник. — В Красноярске пытали, в Новосибирске пытали. Месяцами. И тут, значит, тоже?

— А ты думал, что тебе тут спа-отель будет? Да, позволь представиться — заместитель начальника Комитета охраны конституционного строя генерал-лейтенант Владислав Скворцов.

Влад надел Штыку на голову непрозрачный черный мешок, раскрыл дорожную сумку и переоделся. Достал небольшую золотую статуэтку Высшего Отца и поставил ее за головой лежащего узника. После этого снял мешок.

Распятый на столе осужденный пригляделся, плотно закрыл глаза, словно не веря, после чего вытаращил их.

Перед ним был группенфюрер СС в полном облачении.

— Хайль Гитлер! — отчеканил Беляков-младший, демонстрируя чистейшее немецкое произношение.

Штык молчал, пораженный до глубины души.

— Что ж ты не отвечаешь на приветствие? Ты же себя нацистом считаешь. Хотя ты никакой не нацист. Ты бомж помойный. Нацист, фашист — это я. Я принадлежу власти, значит, я имею право называть себя фашистом. А ты — нет. Ты все эти годы только дискредитировал великую идею своей ничтожной карикатурной персоной. Зачем-то убивал ни в чем не провинившихся перед тобой азиатов. Ловил уважаемых людей на деликатной теме. Это непростительно. И ты за это сидел. Много лет. Но сегодня у тебя последний день отсидки. Сегодня твой срок закончился.

Штык в недоумении молчал. Если эта шишка говорит, что сегодня последний день его в заключении, то почему его держат на пыточном столе? А что, если... Узник похолодел. Умирать он не хотел.

— Что от меня нужно? Они требовали, чтобы я признался в убийствах, которые грозили мне пожизненным. Я не пошёл на это, как бы ни пытали.

— Больше ничего не нужно. Проехали. Я просто потренирую на тебе свою волю к Власти и принесу тебя в Жертву.

— Это как? — в голосе Штыка отчетливо послышался панический страх.

— А вот так, — злорадно произнес Влад, взял резиновую дубинку и принялся наотмашь лупить привязанного узника по всему телу. Тот истошно заорал.

— Это только начало. Сейчас пойдет электротерапия...

Около получаса Скворцов жалил Штыка электрошокерами. Наконец, решил передохнуть. Дал понюхать нашатырь.

— Что тебе надо? — прохрипел заключенный.

— Я же говорю — ничего. Просто так... — сказал заместитель начальника КОКСа.

— Ты что, в натуре, маньяк?

— Не больше, чем ты. Только, повторяю, у тебя власти нет, а у меня есть. Поэтому я настоящий фашист, а ты клоун ряженый. Тебе это в самый первый раз дали понять, предупредили, как полагается, — когда ты заявился на дискуссию и начал зиговать, мы тебя посадили по заявлению Увалова. Который, кстати, скоро новым президентом станет. Но ты до этого не доживешь. Всё, отдохнул? Продолжим.

Влад взял аппарат связи и деловито прикрепил провода там, где больнее всего.

— Кому-то командовать судьбами, кому-то лежать под пыткой, — нараспев произнес он, переиначивая советскую рок-оперу о пиночетовском перевороте.

И начал пускать ток. От диких мучений Штык хрипел, кричал, дергался, отчаянно вращал головой и бил ею об стол, крошил зубы. Время от времени разражался ругательствами. На губах у него выступила кровавая пена, глаза выпучились.

Если к Смирнову, которого при нем пытали в феврале в лефортовском СИЗО, Беляков-младший испытывал какое-то подобие уважения, хотя бы потому, что тот является человеком идеи и готов пожертвовать собой ради нее, то по отношению к Штыку генерал-лейтенант чувствовал лишь презрение, брезгливость. Поэтому Ивана он, если можно так выразиться, в значительной мере щадил, скорее просто наказывая за дерзость, нежели расправляясь... тот апрельский срыв по пьянке не в счет... — а этого неонациста можно было терзать безо всяких ограничений. До самой смерти...