Чаша отравы

— Это немного другое, — возразил Смирнов. — Все замкнутые общины, в том числе религиозные, все гетто, диаспоры — они стратифицированы. То есть существует, грубо говоря, элита и быдло. Классовое общество в миниатюре. Есть вожди или владельцы капиталов, которые решают судьбы всех остальных в своих интересах, кардинально отличающихся от интересов сообщества в целом. И есть те, кто пашет на верхушку. А члены «Храма народов» фактически впервые в обозримой из наших дней истории смогли сформировать общину на эгалитарных принципах. Причем, в отличие от тех же иудейских кибуцев, открытую всем желающим, готовым соблюдать общие для всех правила.

— Это были представители низов... — сказал Дашкевич. — Так ведь?

— Да, в основном они. В расовом аспекте много чернокожих. Тогда еще жива была в памяти всех дискриминация и сегрегация. Только-только американское общество начало изживать этот позор.

— Получается, им удалось то, что не удавалось другим, которые хотели того же... — сказал Рахим.

— Да. И в этом уникальность их опыта. Обычно, если мы возьмем какую-нибудь общность, коллектив, причем не просто клуб по интересам, а ту, в рамках которой проходит более-менее полный, завершенный жизненный цикл человека, от производства, добычи средств к существованию, до потребления, — то увидим, что не так-то просто создать такую организацию на принципах равенства и равноценности. Не так-то просто сделать так, чтобы не выделялась эгоистическая верхушка, паразитирующая, жирующая на принудительном аскетизме тех, кто в основании пирамиды. Община Джонса была явным исключением из правил. Он как-то смог подобрать ключ.

— А почему, кстати, сложно этого добиться? — поинтересовался Игнатенко.

— Исторически вопрос согласования общих действий, решений по ним всегда был сложен. Один предлагает одно, другой — другое. И при возникновении непримиримого противоречия один из вариантов его разрешения — раскол. Если для того, кто идет на раскол, он по ресурсным основаниям возможен и если сохранение в составе общности в статусе проигравшего менее приемлемо, чем уйти и прихватить единомышленников. А когда по тем или иным причинам уйти или расколоться невозможно, то неизбежно возникают доминанты, которые уже напрямую, без дискуссий, диктуют свою волю. Те же, кому эту волю диктуют, не имеют возможности уйти или полагают подчинение меньшим злом для себя, нежели уход и раскол, в том числе потому, что тогда потеряют больше. С одной стороны, это решает проблему постоянных споров и разногласий по дальнейшим решениям и действиям. С другой же стороны — возникает угнетение. Как минимум психологическое. Но им не ограничивается — ибо эти доминанты начинают подгребать под себя и потребительские ресурсы, оставляя другим лишь минимум. Они начинают использовать низы как инструмент для удовлетворения своих потребностей, не совпадающих с объективными потребностями общности в целом. Не только решают за других, что им делать, но и вызывающим образом, статусно, выделяются в чисто потребительском аспекте. То есть происходит классообразование в миниатюре. Неистребимо стремление одних к тому, чтобы сделать из других инструменты удовлетворения своих желаний. К тому, чтобы рулить максимально возможным объемом ресурсов единолично, ни с кем не делясь. И в известном смысле, с объективной точки зрения, это естественно. Объективная же основа такого появилась еще тогда, когда на заре цивилизации благодаря прогрессу производительных сил человеку стал доступен прибавочный продукт — то есть излишек сверх того, что нужно для непосредственного удовлетворения минимальных жизненных потребностей. Качественно углубилось разделение труда по сравнению с примитивной первобытной общиной. Мы уже говорили, кстати, и про классы, и про прибавочный продукт.

— Ну, да... — подтвердил Денис. — Получается, устойчивы как раз те структуры, где вот такие лица держат все ресурсы в своих руках и диктуют свою волю. А те, где такого нет, рассыпаются или перерождаются.