Чаша цикуты. Сократ

Сократ знал, что Критий позовёт его: сикофанты, доносчики, работали исправно. И вчера, увидев одного из них у портика Зевса Освободителя, Сократ подумал, что Критию скоро станет известно, какую речь он произнёс перед народом. Не знал он только о том, куда позовёт его Критий — в Булевтерий, которым завладели олигархи, или домой. И вот оказалось, что домой. Это означало, что у Сократа больше шансов остаться живым и невредимым, хотя случалось — в Афинах об этом были хорошо наслышаны, — что некоторых гостей Критик уводили в тюрьму прямо из его дома. Впрочем, Сократ на этот случай приготовил одну волшебную фразу, которая, по сто мнению, должна была помочь ему вырваться из смертельных объятий Критик. И потому он был почти спокоен, хотя и озабочен тем, удастся ли ему этот, последний разговор с бывшим учеником. Все предыдущие, кажется, удавались. Особенно тот, когда он понял душу Крития — завистливого и неблагодарного человека. Он завидовал всем, кто был удачливее, умнее и красивее его. Особенно Алкивиаду, своему двоюродному брату. Алкивиад, которому Сократ уделял не больше внимания, чем Критик», скоро превзошёл его в знаниях и красноречии. Он стремительно приближался к тому, что экклесия изберёт его стратегом и что таким образом он станет наследником Перикла, великого и славного Перикла, который был не только его дядей, но и дядей Крития. Алкивиада любили за его красоту и дружелюбие, а Критий страдал от одиночества: скупой, завистливый, злоречивый, он отталкивал от себя и мужчин и женщин. И когда он однажды попытался опорочить Алкивиада в глазах Сократа, Сократ сказал ему, что его обучение закончилось, а дружба между ними не началась. Вскоре Сократ узнал, что Критий зачастил в гетерию, где собирались Ферамен, Писандр, Антисфен и все те, которые вошли затем в состав Тридцати...

Тевкр пожелал Сократу удачи и передал его привратнику виллы Крития.

Привратник обошёл Сократа вокруг, осматривая цепким взглядом.

   — Не раздеться ли мне донага? — спросил с издёвкой Сократ. — Знаешь, на теле человека есть несколько мест, куда можно пристроить кинжал.

   — Смеяться будешь потом, — мрачно сказал привратник. — Иди!

   — Куда?

   — Туда! — махнул рукой привратник в сторону виллы, мраморные колонны которой просвечивали сквозь ветви осеннего сада.

   — Один?

Привратник засмеялся, и Сократ понял почему: вдоль дорожки, ведущей к вилле, стояли, словно статуи, вооружённые воины. Сократ принял их было за статуи, потому что они стояли неподвижно.

Сократ шёл по мрамору, по коврам и дивился роскоши и великолепию. Не многие храмы в Элладе могли похвастаться таким богатством. Слуги, как и привратник, указывали ему путь и говорили: «Туда!»

Критий ждал его в библиотеке, где на мраморных полках лежали сотни свитков, а в нишах стояли бронзовые статуи победителей олимпиад, философов и поэтов. Критий был в ярко-зелёном хитоне, поверх которого был наброшен пурпурный гиматий с большой золотой фибулой на плече. Сократу припомнилось, что гак любил одеваться Алкивиад — это были его любимые цвета — зелёный и пурпурный. Но Алкивиаду они были к лицу. Критий же выглядел в этом наряде как престарелая гетера.

   — Извини, Сократ, что я послал за тобой скифа, — сказав Критий, тщетно скрывая за маской приветливости своё раздражение. — Я велел слугам пригласить тебя, но они неверно истолковали мои слова и послали скифа. Надеюсь, он не оскорбил тебя? — Критий приблизился к Сократу и положил ему на плечи руки. — Всегда так: скажешь одно, а люди делают другое, — пожаловался он. — Мои слова значат для них не то, что для меня.

   — Рабское рвение, — сказал Сократ.

   — Да, да, рабское рвение. Это многое объясняет в нынешней нелепице. Ты тоже это заметил? — Он взял Сократа под руку и повёл к ложу, возле которого на столике красовались расписанные золотом чаши, стоял лаковый кратер и ваза с рассечёнными кроваво-красными гранатами. Ложе было покрыто дорогими мехами, в изголовье лежали пуховые, расшитые блестящими узорами подушечки, от которых исходил запах ночных фиалок.

Критий усадил Сократа и сам сел рядом.

   — Мы сами обслужим себя, правда? — сказал Критий, зачерпнув из кратера вино. — Рабы нам только помешают. К тому же их рвение утомляет, как ты справедливо заметил. Знаешь, я многое люблю делать сам — почти спартанская привычка. Одобряешь ли ты спартанские привычки, Сократ?

   — Все, кроме одной, — ответил Сократ. — Кроме привычки хозяйничать в чужих городах.

   — Я так и думал. Никому из афинян это не нравится. Да и мне тоже. Мы проиграли войну — таковы уж были наши доблестные стратегии. Теперь приходится смириться с положением побеждённых. Одно утешает — что это положение не вечно. Сила не может победить разум. Ты сам это не раз говорил, Сократ. Потому не может победить, что сила и разум не соприкасаются. Нельзя изрубить мечом воздух, задуть солнце, как ни дуй, нельзя заставить человека не думать. А коль скоро он думает, он найдёт выход из любого положения. Из того, в котором мы теперь находимся, — тоже. Завоёванное оружием отвоёвывается разумом. Так говорил Перикл.