Частная жизнь импрессионистов

Когда макет обнаженной фигуры стал таким, каким он хотел, состоялось еще с дюжину сеансов, во время которых Мари позировала уже в своем балетном костюме. Дега рисовал поверх воска, затем добавил настоящие балетные туфли, шелковые чулки, белую газовую пачку и белый льняной прилегающий лиф. Затем приклеил, связав зеленой атласной лентой, настоящие волосы – быть может, срезанные с пышной копны собственных черных волос Мари, которые она заплетала в косу. И наконец, нанес на туфли, бедра и лиф тонкий слой горячего воска, сквозь который просвечивали настоящие ткани, оставив непокрытыми лишь волосы, пачку и ленту. Тщательно, не торопясь, работал он над этой скульптурой не один месяц и все еще продолжал работать весной 1881 года.

В тот год и Сислей, и Моне оказались бенефициантами внезапно возросшей торговой активности Дюран-Рюэля. В 1880 году он получил новую поддержку от банка «Юньон Женераль». Это открыло перед Сислеем, живущим теперь неподалеку от Фонтенбло, в Морэ-сюр-Луань, новые возможности: он заключил с Дюран-Рюэлем договор, гарантирующий ему постоянный доход в обмен на все, что он нарисует.

Моне тоже не был обойден. В феврале 1881 года Дюран-Рюэль пришел к нему в студию на улицу Вентимий и ознакомился с коллекцией новых работ. Он купил 15 картин в общей сложности на 4500 франков, которые тут же выдал художнику наличными. Получив такое вливание, Моне отправился в Фекам рисовать нормандское побережье. Когда вернулся в Париж в мае, Дюран-Рюэль купил у него еще 22 полотна. Остаток лета Моне провел в Ветее, рисуя свой сад. Давняя мечта о процветании, казалось, вот-вот воплотится в жизнь.

Пока Моне пребывал в Ветее, Ренуар путешествовал по Алжиру с друзьями по Монмартру, «бродягой» Льотом и гипнотизером-любителем Лестрингезом. В Алжире он увидел загадочных экзотических женщин и нищих в пурпурно-золотых лохмотьях, сверкающих на солнце, как наряды персонажей «Тысяча и одной ночи». Яркий свет придавал краскам новое качество. «Все вокруг белое», – рассказывал Ренуар – бурнусы (национальные плащи с капюшоном), стены, зеркала, мечети, дороги, и на этом фоне выделяются зелень апельсиновых и серый цвет фиговых деревьев. Ему нравилось, как ходят арабки, нравились их одеяния и загадочное очарование полускрытых под вуалью глаз – «они достаточно умны, чтобы сознавать ценность тайны».

Так же, как Дега в Новом Орлеане, Ренуар почти не мог рисовать – слишком много интересного было перед глазами. Это давало время для раздумий. Здесь, вдали, он мог собраться с мыслями и поразмышлять о группе, о своем решении выставляться в Салоне, о собственной лояльности друзьям-художникам.

Из Алжира он писал Дюран-Рюэлю, объясняя свою потребность во временной добровольной ссылке, заверяя в преданности работе и признаваясь, что глубоко сожалеет о разрыве с друзьями. «Но наберется едва ли полтора десятка любителей живописи, способных оценить картину, если она не была представлена в Салоне, а еще 80 тысяч тех, кто гроша ломаного не даст за полотно художника, если он не салонный», – рассуждал Ренуар. Именно по этой причине он продолжал посылать туда свои портреты, но не желал, чтобы в результате люди приписывали его живопись к определенной категории.

Ренуар не видел смысла презирать Салон, хотя «не хотел и преувеличивать его значимость». Что касается лично его, то дело просто в том, чтобы продолжать писать как можно лучше. Если бы он пренебрегал работой в угоду собственным амбициям или жертвовал чем-то вопреки своим убеждениям, он мог бы понять критику в свой адрес, но для этого, с его точки зрения, не было оснований. Единственное, что он старался сейчас делать, – это создавать что-то качественное, что мог бы купить Дюран-Рюэль.

Причиной добровольного изгнания в эту солнечную страну стало желание дистанцироваться от других художников, чтобы «хорошенько обо всем подумать». Ренуар собирался провести там еще месяц. Если Дюран-Рюэль проявит терпение, он надеялся доказать, что можно продолжать выставляться в Салоне и при этом создавать хорошие произведения.

Поэтому, пожалуйста, замолвите за меня словечко перед моими друзьями. Мое решение послать картины в Салон продиктовано исключительно коммерческими соображениями. Это как с лекарствами, которые могут и не помочь, но уж точно не навредят… Желаю Вам самого доброго здоровья и множества богатых покупателей. Пожалуйста, не растеряйте их до моего возвращения…

Отчасти самокритичный анализ Ренуара был вызван эмоциональными побуждениями. Оставшись в Алжире наедине с двумя друзьями, он осознал, что не хочет возвращаться в прежнюю жизнь, если в ней не будет Алины. Он написал ей, что приедет в Париж в конце марта.