Частная жизнь импрессионистов

В Гавре вдоль набережной выстраивался длинный ряд лодок, перевозящих беженцев через Ла-Манш в Англию, среди беженцев были и Моне с Камиллой. Писсарро, все еще пребывающий в Бретани, писал матери Рашели (жившей в то время в Лондоне), в который раз испрашивая у нее разрешения жениться на Жюли. Рашель разрешила было, но на следующий день забрала разрешение обратно. Таким же образом она отреагировала на просьбу принять семью Камиля у себя в Лондоне.

Сначала она подумала, что сын, разумеется, должен уехать из Франции ради безопасности, но потом решила, что не сможет поддерживать его материально, и посоветовала оставаться там, где он есть. Однако предупредила, чтобы он и думать не смел вовлекаться в политику.

«Ты не француз. Не совершай никаких опрометчивых поступков», – написала она.

21 октября там же, в Бретани, Жюли родила девочку, которую назвали Адель-Эмма. Из-за стресса, вызванного последними событиями, Жюли плохо оправлялась после родов и не могла сама кормить дочку. Пришлось нанять кормилицу. Писсарро занимал себя тем, что рисовал бретонские пейзажи, эскизы фермерских домов, казавшихся покинутыми, пасущихся овец и одинокие человеческие фигуры.

В воскресенье 30 октября Базиль написал домой, что его назначили в гарнизон Эссар-л’Амур, в нескольких километрах от Безансона. Там он оставался более-менее в неведении относительно событий в Париже. У него не было даже свободной минуты, чтобы съездить посмотреть Безансон – он боялся отлучиться и пропустить приказ об отправке.

Базиль жаловался родителям, что с момента прибытия в глаза не видел ни одного пруссака. Если не считать случайных незначительных стычек, в боевых действиях он не участвовал, и это его огорчало. Он спал в конюшне эскадрона легкой кавалерии, о нем заботился преданный ординарец, и ел он вместе с капитанами, лейтенантами и сержантами. До него доходили слухи, что Париж окружен сорокатысячной армией, но больше он ничего не знал.

«Я буду страшно зол, – писал он родителям, – если придется вернуться домой, так и не поучаствовав ни в одном серьезном сражении».

В конце октября французы сдали Мец, и Тьер начал уговаривать правительство принять мирные условия Бисмарка: Эльзас, часть Лотарингии и репарации в размере двух миллиардов франков. Распространился слух, будто правительство готово заключить мир на любых условиях. Левые пришли в ярость.

31 октября разразилась гроза: толпы людей начали собираться на бульварах, Национальная гвардия маршировала по городу. Улицу Риволи заполонила толпа людей, которая, размахивая зонтами, хлынула к ратуше, в ней можно было видеть и национальных гвардейцев, силой прокладывающих себе путь с помощью ружей и криков: «Да здравствует коммуна!» Толпа окружила ратушу, прорвалась внутрь, и рабочие гроздьями повисли в окнах.

Правительство согласилось провести выборы, но о беспорядках сообщила пресса, и эта история не прошла мимо внимания Бисмарка. Когда Тьер прибыл в прусский военный лагерь для продолжения мирных переговоров, Бисмарк заявил ему, что он может не беспокоиться: учитывая активность левых, возможно, французского правительства уже и не существует. В Туре Гамбетта был намерен сражаться до последнего, практично рассчитав, что для завоевания поддержки сельских масс нужно предложить им обнадеживающий образ умеренной республики.

7 ноября Мане написал Сюзанне: «Перемирие было отвергнуто, так что война продолжится в худшем, чем прежде, виде. Я часто сожалел, что отослал вас из Парижа, но теперь рад, что сделал это».

Они с Дега записались добровольцами в артиллерию и по два часа в день, по щиколотку в грязи, участвовали в маневрах.

Париж насквозь промок, поскольку весь ноябрь шли дожди.

Съежившись под ливнем в шинели, набив ранец красками и запихнув в него портативный мольберт, Мане отправлялся рисовать длинную очередь женщин перед мясной лавкой – вереницу горбящихся под зонтами дрожащих фигурок, поливаемых дождем, окоченелых от холода, месящих ногами слякоть. Самым болезненным для него было то, что он так и не знал, доходят ли его письма до Сюзанны.

Я мечтаю о том дне, когда смогу запрыгнуть в поезд и отправиться за тобой, – писал он и всячески уверял, что никакая реальная опасность ему не грозит.

Но голод стал теперь по-настоящему донимать. К великому горю Мари, служанки, живущей в доме семьи Мане, пропал их кот. Мопассан писал, что с крыш исчезли воробьи, а из подвалов крысы. В одной газете появилась карикатура: очередь скорчившихся на четвереньках в сточной канаве мужчин и женщин. Надпись над рисунком гласила: «Очередь за крысиным мясом». Мане чувствовал себя одиноким и подавленным.

Мне никого не хочется видеть, – признавался он Сюзанне. – Я обнимаю тебя с любовью и отдал бы весь Эльзас и всю Лотарингию за то, чтобы быть с тобой.