Частная жизнь импрессионистов

Очарованный притязательным очарованием местного ландшафта, он писал маленькие, как коробочки, английские дома, своей живой ломаной геометрией прочерчивающие срединную горизонтальную линию его картин. В соседнем Сиденхеме нарисовал улицу с большим высоким домом по левой стороне и церковью позади него, с прогуливающимися под зонтиками дамами и одноконным экипажем с кучером, сидящим на высоких козлах. На вокзале в Далвиче он зарисовал пригородный поезд с паровозом, струя дыма из трубы тянется через весь пейзаж, словно единственная выкошенная полоска травы. Поезд с красным головным прожектором, выпускающий серо-белый дым, доминирует на переднем плане, а узкие улочки и геометрическая линия крыш уменьшаются, убегая назад, к склону холма, по мере приближения поезда.

Писсарро приехали в Лондон как раз накануне Рождества и пришли в восхищение от английских праздничных традиций: рождественский пудинг и «полено», сверкающие, украшенные гирляндами елки…

Для Жюли переезд оказался травматичным. Она не могла поверить, что непривычные звуки, которые издавали англичане, – это человеческий язык, и оказалась не в состоянии его освоить. По-прежнему подвергаемая остракизму со стороны Рашели, она оставалась дома в Кэнем Дэари, Уэстовер-Хилл, когда Писсарро возил детей к бабушке. Двоюродные братья и сестры Камиля принимали ее, но холодно, а поскольку она не говорила по-английски, то не могла ни завести знакомств среди соседей, ни даже поторговаться, покупая продукты на базаре.

В лондонских предместьях далеко не все были состоятельными прихожанами, ездящими в экипажах и живущими в больших домах неподалеку от церкви. Семилетний Люсьен был шокирован при виде детей, метущих дорогу перед переходящими улицу людьми, и оборванных уличных мальчишек, босиком бегающих по снегу и грязи. Те же, в свою очередь, насмехались над его деревянными башмаками и, тыча пальцами, кричали: «Гляньте! Деревянные башмаки! Деревянные башмаки!»

Но для самого Писсарро жизнь в Норвуде была мирной, блаженно безопасной, компанейской и плодотворной. Он посещал лондонские музеи, изучал творчество Констебля и Тёрнера и начал осваивать на собственный лад Темзу при разном освещении. Он отнюдь не пребывал в изоляции. В Сохо французские экспатрианты собирались на Перси-стрит в отеле «Буль д’ор» и на Чарлот-стрит в ресторане «Одинэ». Более того, Дюран-Рюэль, владелец галереи на улице Лафитт в Париже, тоже бежал в Лондон, прихватив с собой ради сохранности множество картин. Здесь он основал галерею в доме № 168 на Нью-Бонд-стрит и в декабре уже открыл первую экспозицию Общества французских художников.

В начале января Писсарро послал ему свою работу. Дюран-Рюэль нашел ее восхитительной. Поощряемый женой, он попросил Писсарро назвать цену и прислать другие свои картины, что тот и сделал. Дюран-Рюэль купил еще две из них – пейзажи Сиденхема и Норвуда, – а также сообщил: «Ваш друг Моне попросил у меня ваш адрес. Сам он живет в Кенсингтоне на Бат-плейс, в доме № 1».

Моне с Камиллой приехали в Лондон в октябре и, прежде чем переехать в Кенсингтон, жили неподалеку от площади Пиккадилли, на Эрандел-стрит, 11. Моне рисовал Темзу ниже Вестминстера, его восхищал настоящий спектакль, который словно разыгрывали лодки, таинственно исчезающие в желтовато-сером тумане.

Он безуспешно пытался продавать свои картины, пока случайно не познакомился с художником барбизонской школы Шарлем-Франсуа Добиньи, тоже эмигрировавшим в Лондон. Добиньи рисовал Темзу, как и Моне, но в отличие от последнего успешно реализовал свои работы.

– Я знаю, что вам нужно, – сказал он Моне. – Я представлю вас одному торговцу живописью.

На следующий день он познакомил Моне с Дюран-Рюэлем.

Зима 1870/71 года выдалась самой свирепой на памяти старожилов. В Париже сыпал и тут же замерзал ледяной коркой снег. В новом году триста – четыреста снарядов в день по-прежнему обрушивалось на улицы города. 15 января правительство обсуждало вопрос о возможной капитуляции. Ораторы на митингах в Бельвиле призывали к установлению Коммуны как к последнему спасению. Войска прошли маршем перед Триумфальной аркой. Моризо узнали, что их сын Тибюрс хоть жив и здоров, но взят в плен в Майнце.

17 января Мане уже снова был на бастионе.

«Хоть я ненавижу подчиняться военному командованию… это все же лучше, чем болеть, – написал он Сюзанне. – Сегодня вечером я развлекался тем, что писал твой портрет с фотографии на маленьком кусочке слоновой кости. Как я мечтаю увидеть тебя снова, моя бедная Сюзанна. Не знаю, что без тебя делать».

Теперь уже казалось, что вся земля покрыта ранеными и погибшими. Калеки переползали улицы на четвереньках. Толпа бельвильцев под барабанную дробь маршировала к ратуше Двадцатого округа, опустошая по пути все продовольственные и винные склады. Лидеры левых заняли позицию перед зданием, и впервые французы начали стрелять друг в друга. Тьер понимал, что либо должен договориться о перемирии немедленно, либо впереди – гражданская война.