Чего бы тебе хотелось

— И парус, — добавил я. — И вожжи. Только, Алька, если подумать — почему я угодил в Москву, когда тебе было тринадцать? Скажи мне, девочка, тебе не хотелось, скажем, путешествовать в тринадцать лет?

— Ты хочешь сказать, что я вытянула тебя в Москву еще тогда? — она поежилась под своим одеялом. — А почему не раньше, не позже? Расскажи, как ты пришел в Москву.

Я припомнил осенний день в Канаде. Мы бродили с приятелем по берегам Великих озер. И поход мой закончился по причине рыбацкого азарта: я поймал здоровенную рыбину, долго ее вываживал, а вытащить уже не успел, Канада мигнула и превратилась в набережную Яузы, а осень — в слякотную раннюю весну 1977 года.

— Мы с Петькой тогда часто мечтали, как поедем в Африку, — Аля грустно улыбнулась. — Но мы об этом думали весь год, все спорили, как лучше охотиться на слонов и можно ли спастись от льва, притворившись мертвым. Знаешь, Отокар, я думаю, тебя понесло как всегда — куда попало, и я перехватила тебя на лету. Только мне отлично было известно, что Африка мне не светит ближайшие лет двадцать, поэтому я не зацикливалась на этом желании. И ты не знал, где меня искать — может, ты даже выпал из своей Канады где-то рядом с нами, но мы с Петькой уже говорили о другом, и ты меня не узнал.

Она помолчала немного и добавила:

— Ты исполняешь мои желания. Но как-то их переворачиваешь всегда. По-моему, ты исполняешь только те, которые совпадают с твоими собственными, и так, как тебе удобно. Я столько раз скучала по дому и по маме — но туда мы с тобой ни разу не попали… И… и если ты еще раз посмеешь сказать, что я заставила тебя меня полюбить, я тебя брошу! И обратно не позову! Шляйся сам где знаешь!

— Как же ты меня бросишь, — вздохнул я. — У меня никого нет, кроме тебя. Я тебя не отпущу. И у тебя ведь — только я…Иди сюда, милая. Никуда нам друг от друга не деться. Ну, не плачь, девочка… Пойдем-ка зароемся в те одеяла. Я ужасно устал, а ты и вовсе чуть жива. Туши свечку.

она

Мы прожили в лесной избе несколько недель. Даже жаркие ночные ласки не сдвигали нас с места. Никаких поблажек — суровая проза примитивного быта. Еду добывал Отокар — на второй день он обнаружил у себя охотничью сноровку, а в сенях — допотопное ружье, и к крупам, предусмотрительно запасенным предыдущим обитателем избы, стало добавляться мясо, то куропатка, то заяц. А мне пришлось научиться разделывать эти тушки… брр… но научилась кое-как. Стирала в корыте, топила печь, жарила мясо, варила каши, мыла полы. Дрова колола — изредка, чаще все-таки это делал Отокар

Зато мы перестали выяснять, кто из нас крутит штурвал. Сейчас его явно никто не трогал.

А потом мы вспомнили, что человек — животное общественное, пополнили запас дров, вымели мусор, подперли дверь поленом — и ушли куда глаза глядят.

Через пару часов под ногами зазмеилась хоженая тропа. Потом лес расступился, и мы вышли к небольшой деревне возле речки-переплюйки.

— Гнилушки, — сказал Отокар. — На местном наречии — Сартагай. Ты снова не знаешь языка?

Я покачала головой.

— Ничего страшного, — улыбнулся он. — Я чудной, днями в лесу пропадаю, и жена у меня должна быть достойна моей репутации. Девка из-за леса, где нормальные люди не живут, только баргеты и кумасты, а они не совсем человеки… В самый раз. Пойдем, познакомлю с соседями.

И после этого он будет говорить, будто я веду его по его дорогам! Да откуда ж мне было знать там, в лесу, что я тренируюсь перед вступлением в настоящую сельскую жизнь! У него в деревне был дом. Деревянный, крытый тесом. Курятник, за которым в его отсутствие приглядывала соседка, бабка Канга. Кошка Зюка, гулявшая сама по себе. Огород, в котором что-то росло, явно взывая о прополке и поливе. И все это перешло в мои руки, из которых и валилось с редким постоянством. Потому что в деревне я была два раза в жизни — в том самом Елкине, у маминой двоюродной бабушки…

Но мне понравилось.

Бабка Канга поцокала языком, увидев меня, и взялась за обучение дикой девки из-за леса. Тетка Уйта и тетка Лема каждую свободную минуту забегали помочь, наставить, направить. К концу лета мой огород дал урожай не хуже соседских, куры исправно неслись, кошка мурлыкала и толкала лбом руку, чтобы почесали; я сшила себе несколько рубах и две юбки, а Отокару даже штаны — спасибо соседкам, вышло не криво. И я разговаривала на ломаном турайском.

В сентябре (здесь называлось — урожайка) Отокар уехал с мужиками в город на ярмарку и не вернулся.

Мне шел семнадцатый год, и я была беременна.

--

Мы не расставались ни на минуту все лето, и когда он собрался на два дня в Лашену, я охотно его отпустила. Он звал меня с собой на ярмарку, но я что-то сильно уставала последнее время от хозяйственной возни, и перспектива несколько часов трястись на телеге как-то не вдохновляла. Так что Отокар уехал, а я осталась. Помахав ему вслед, я взяла корзину и вышла со двора — и немедленно нос к носу столкнулась со старой Кангой.

— Далеко ль собралась, Алетка?