Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

…Вы еще увидите, увидите.Еще поймете, поймете…Кто среди вас был.Но тогда будет поздно плакать…Что вы вели себя по отношению ко мне как подонки…

А я вот что сделаю, ох как сделаю…Возьму и все вам прощу,и катитесь вы все к чертовой матери…Скажу: не желаю ничего слышать…И тогда хватайтесь за голову,но будет поздно…

Сент-Экзюпери вне служебных отношений. Так и хочется в конце сказать «аминь». А владелец козы, справившись подобным образом с проблемой поэтического воззвания, вздохнул с облегчением, хотя предстоящее возвращение домой тоже было делом не простым.

Сесть в трамвай Карол не решился, не зная, какие есть на этот счет правила. Ему казалось, будто он где-то что-то читал о запрете провоза горючих материалов, огнестрельного оружия, крупногабаритного багажа и домашних животных. Целомудрие и робость, доселе неведомые ему, схватили его в свои когти. Он не посмел махнуть рукой даже проезжавшим такси, которые мчались мимо него с высунутыми языками, как не в меру озабоченные кобели. Да и денег на такси у него не было, так что целомудрие и робость тут были вполне уместны.

На освещенной неоном двусторонней дороге, ведущей к отдаленному и тихому микрорайону, у него наконец появилась возможность поближе разглядеть козу. Он с любопытством поглядывал на нее: животное казалось кротким, похоже, что буянить оно и не помышляло. Пекар для пробы потряс конец цепочки, потом незаметно опустил цепочку на землю и спрятался за столб фонаря.

Коза, как ни странно, не побежала прочь, а с удовольствием начала играть с ним в прятки. Хитрющая, она находила его, даже если он прятался за кучу щебенки или в сорняки у дороги. Пекар убыстрил шаг, начал петлять, теперь это была уже скорее игра в салки, чем в прятки, но избавиться от скотинки ему не удалось. Это немножко напоминало корриду, во всяком случае, касательно Пекара, который стремился сохранить изысканность и декорум, но коза совершенно не выражала желания поддеть его на рога.

Возле бетонного фонтана в форме архаического латинского «ф» обессилевший Пекар сдался и признал, что коза победила.

— Твоя взяла, ты хорошая, ну, — забормотал он признательно, но она, без намека на гордость, дружески потерлась о него и нежно ткнула его головой, чтобы он не расстраивался. Дескать, в следующий раз, может быть, победа достанется ему.

Перед группой высоких квадратных крупноблочных жилых домов он еще раз попытался решить проблему мирным путем.

— Давай договоримся. Ты свободна. Мы друг друга не знаем. Уходи за пределы будней[59]. Мир велик…

Он показал рукой на темные контуры холмов на горизонте. Но коза не поняла — или не захотела понять: она упорно стояла на месте и под конец протестующе заблеяла.

Тогда Пекар, в неожиданном помутнении рассудка, дал ей пинка. Но тут же пожалел об этом — и будет жалеть до конца дней! И обнял ее голову. Он был растроган, глаза у него подернулись слезой. Такой уж он человек, заблуждающийся, резкий, но справедливый.

В квартире Пекаров царит ночной покой, только в тех местах, которые принято называть коммунальными удобствами, время от времени что-то скрипнет, да с кухни доносится аппетитный запах гуляша. В кладовке на полке тихонько мурлыкает толстый «кнедлик», пышный, как ангорская кошка. Пекар входит в переднюю на цыпочках, тщетно ожидая такого же поведения от козы.

Напрасно он втолковывал ей перед дверью принципы поведения и общежития в ночной кооперативной квартире «два плюс один», иными словами, две комнаты и кухня. Коза кивала, кивала головой в знак согласия, не сразу же за порогом начала вести себя наподобие ночных собутыльников Пекара. Она как дома расположилась в передней на болгарском коврике и со смаком начала жевать домашние туфли с помпонами, попробовала все пальто на вешалке, помяла зубами со знанием дела, как портной.

Пекар пытался ее унять, прося не шуметь и не проказничать, дескать, она не у себя дома. Некоторое время в безмолвной борьбе они тянули каждый к себе плащ болонья. Тогда он на всякий случай спрятал все пальто в шкаф, а коза наблюдала за его действиями взглядом, свидетельствующим о нелестной оценке скупых хозяев дома. На морде у нее играла презрительная усмешка.

Эта ироническая усмешка показалась ему обидной: никто не смеет подозревать его в мещанстве, он не посвящал свою жизнь накопительству.

Он предложил ей увядшие цветы из вазы.

— Сожри все, на, бери, бери! Они из нашего сада. Скоро там зацветут хризантемы.

Принес ей из кладовки лавровый лист, выковырнутый среди пряностей, предлагал ей даже горький перчик. Открыл большую банку огурчиков, один съел сам, второй порезал ломтиками на блюдечко.