Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Это больное место Крупецкого. Однажды, когда он был еще начинающим режиссером, не отснявшим и десятка полнометражных фильмов, у него в кадр попал висящий сверху микрофон, и хотя это была, пожалуй, единственная его техническая ошибка, ему пришлось вытерпеть множество язвительных уколов от злорадных коллег на тему «виселицы». С тех пор он тщательно следил за всем, в том числе и за этим несчастным микрофоном на шесте. Так сказать, боролся за качество.

— Зачем виселица… — неуверенно возражает ассистент, и кадык резко подпрыгивает на тощей шее, как бакен на бурном Адриатическом море.

— Какая там виселица…

— Вот именно, мы же не Яношика снимаем, чтобы нам понадобилась виселица[75], — шутит Крупецкий, и все смеются; когда у капитана хорошее настроение, весело и в трюме. Самому автору шутка нравится до такой степени, что мелькает мысль: «А это ведь неплохая идея… Яношика давно никто не снимал, может быть, можно снова…» — А ну, покажите, что вы там наворочали…

Свет гаснет, и Миланко взволнованным голосом комментирует результаты коллективных усилий.

— Труба паровоза, правый профиль…

— Хорошо, — не преминет заметить какой-нибудь подхалим-торопыга.

— Труба паровоза, левый профиль… Труба паровоза анфас…

Крупецкий пока не говорит ничего — он спокойно выслушивает громкие замечания сидящих вокруг.

— Первый был, по-моему, лучше…

— Да, но у третьего глубина…

— Жаль, что камера не пошла больше на деталь…

Нам, дилетантам, все едино, с какой стороны ни покажи трубу паровоза, но распознать более подходящий ракурс — в этом, по-видимому, и заключается секрет режиссерского видения, ведь мнения о лучшем кадре, собственно говоря, расходятся и среди дискутирующих. Режиссер наконец решает:

— Берем все, в монтажной посмотрим. Я еще подумаю. Пошли дальше…

В эту минуту случается нечто из ряда вон выходящее, иными словами — бестактность. Вдруг отворяется дверь, и в полосе света незаметно, как один из лучей, в помещение проникает более маститый и старший по стажу режиссер, который скромненько усаживается с краю. По рядам пробегает шумок: это же не принято, чужой режиссер является смотреть работу своего коллеги, так же не делают!

— Позвольте, коллега, взглянуть, что тут у вас есть хорошенького, — говорит тот, прочно усевшись, и объясняет причину вторжения: — Я был в дубляже, но из Брно еще не привезли копии, так что у меня получилось окно… Я вам не помешаю.

— Разнюхивать пришел, воровать идеи! — шепчет кто-то Крупецкому на ухо. — Я бы его вышвырнул, будь он хоть сам директор!

— Это бестактность, это не принято, — нашептывает ему кто-то еще в другое ухо.

Крупецкий, махнув рукой, отвергает оба предложения. Конечно, он мог бы сразу выдворить непрошеного гостя, но с другой стороны… В конце концов, это ведь его, можно сказать, учитель… А Словакия такая маленькая, что каждую ссору слышно до самого Кракова…

Он оживился, откашлялся. Сейчас он покажет в присутствии более опытного коллеги целенаправленную и крепкую режиссерскую руку, не позволит спровоцировать себя! В эту минуту на экране появляется сцена в вагоне, в которой выступает и Пекар со своей подопечной.

— Стоп, стоп, там собака! — выкрикивает Крупецкий. — Что там делает собака?

— Что там делает собака? — раздались другие возмущенные голоса.

— Собака, какая собака? — Миланко делает вид, что ничего не заметил. — У нас, к счастью, еще два кадра…

— Будем придерживаться фактов, пан ассистент! — кричит Крупецкий, когда в следующих кадрах перед изумленной публикой дефилирует коза то крупным, то мелким планом. — В общественное транспорте собака должна быть в наморднике. У фон Штрогейма[76] каждый дверной звонок был настоящим и действительно звонил, хотя это было еще при немом кино, вы, умники, опять занялись спиритизмом на свой страх и риск! Этот номер не пройдет!

Когда в комнате зажегся свет, воцарилась неловкая тишина, как в школе при расследовании кражи мела. Сзади кто-то злорадно и провокационно хихикнул.

Миланко, который только что вел настоящий бой за свою самостоятельность, сжал зубы, у него даже слезы на глазах выступили. С молодым задором он кинулся отстаивать свою жизненную и художественную программу:

— Даже если мне не придется никогда больше снимать… Если даже мне не придется никогда больше работать в кино, это коза, а не собака!

И эту правду я буду защищать перед любой коллегией, клянется он про себя, пусть меня преследуют, пусть я буду последним из тех, кто получает гроши за съемки.

— Не передергивайте, я говорю о наморднике! — упрямо настаивает Крупецкий. — Правдивые детали создают правду жизни! У фон Штрогейма собака без намордника была немыслима! Во времена немого кино!

В этот момент считает своей обязанностью вмешаться в качестве арбитра более признанный и маститый режиссер.

— М-гм, если позволите, коллега… Мне этот трюк с козой весьма понравился! Это и действует на зрителей, удивляет и оживляет сцену… Маленький штришок, а говорит о тех тяжелых временах больше, чем гора лишнего реквизита…

Сейчас уже без опасении присоединяются и остальные.

— Это интересно! Забавное и лирическое одновременно…