Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Дед молча смотрел на сына из-под бровей. Этого оказалось достаточно, чтобы у Добеша еще сильней забурлила кровь.

— Мало я от тебя получал ремнем? И вообще — тогда в семьях был совсем другой порядок.

— Ты прав, — подбросила ядовитое поленце Марта. — Мой отец ни за что не позволил бы себе поступить так с мамой… — И прикусила язык, глянув на деда.

Но дед и не слушал ее.

— Когда Еника одолеет любопытство, он сам придет.

— Это верх невоспитанности! — стоял на своем Добеш.

— Тебе еще никогда в жизни не было стыдно?! — ехидно вопросила Марта.

Добеш неуверенно осклабился, у Марты по лицу пробежала улыбка.

— Я поступаю так, чтобы мучительный стыд не жег меня, — заносчиво заявил Добеш, и это прозвучало как звон пилы.

— Всегда? — У Марты дрогнул голос.

Добеш сердито вздохнул и отрезал:

— Приятного аппетита.

В приоткрытую дверь просунулась Еникова голова с вытаращенными глазенками. Увидев такое торжество, он стал серьезным и долго не улыбался. Его церемонно поздравили и расцеловали.

Еник разглядывал подарки: трусы для физкультуры, рубашку, спортивные штаны с белыми лампасами, книжку, портфель. Он ковырнул пальцем и попробовал крем из какао.

Дед ел вперемешку — шоколадный торт, салями и построму, запивая все лимонадом, что требовало от него немалых усилий.

— Что скажешь, — спросил Добеш. — Понравились тебе подарки?

— Нну, — прошептал Еник и отвернулся к окну. — Я хотел вино.

— Чего ты хотел? — ужаснулся Добеш, словно испустил дух.

Еник упрямо стоял на своем:

— Вина!

— Наверное, ему понравилась какая-нибудь бутылка, — поспешил дед на помощь. — Наклейка.

— Так я же… Мы же… — Добеш не мог найти подходящего слова. — Мы надрываемся, чтобы тебе… А ты?! — Он так и не нашел нужное слово, на затрещину не решился, хотя она напрашивалась сама собой. Голова Еника поникла чуть ли не до блюдца, и он ее не поднимал. В тишине о фарфор зазвенели серебряные слезинки.

— Ладно… — Дед даже задохнулся. — Если вы так, то я тоже… Не могу я этого видеть! — Вставая, он смахнул рукавом свечки с торта заодно с шестеркой из крема.

* * *

Дед потащил за руку все еще всхлипывающего и шмыгающего носом Еника к себе в комнату. У стены стоял самокат, на столе — бутылка рислинга. Самокат был невероятно нарядный: серебристо-красный, с широкими шинами и белым сиденьем, и еще — звонок, тормоз, отражающие стекла, флажок и зеркальце, чтоб видеть происходящее сзади.

— Это, конечно, не лошадь, но ездить на нем можно не хуже. Как ты считаешь?

От изумления Еник не моргал. А дед уже протягивал ему бутылку, словно награждал орденом.

— Вот тебе, парень… А если не будешь пить, делай с ним что хочешь.

Добеша с Мартой не пришлось вести за руку. Так они, во всяком случае, считали и пришли сами.

— Я не допущу!.. — угрожающе закричал Добеш, лихорадочно придумывая, каким образом это осуществить. — Я тебе запрещаю!..

Еник пошмыгал носом, вытер лицо рукавом и так же торжественно вручил бутылку деду.

— Это тебе. — Глаза его радостно смеялись. — На день рождения. Понимаешь, дед?

— Дед ведь не пьет покупного вина, — вмешалась Марта и смутилась.

— Вина полный погреб, а ты деньги понапрасну переводишь.

Добеш закурил сигарету с другой стороны и раскашлялся от удушливого дыма горящего фильтра.

Енику с дедом достаточно было переглянуться. И все же Еник добавил для непосвященных:

— Вино улетело.

Добеш с Мартой и раньше-то не обратили на это внимания, потому что не слушали, а сейчас и подавно пропустили мимо ушей.

— День рождения у меня ведь будет только зимой, — растроганно бормотал дед.

Еник любовно погладил руль самоката и проверил, на какие трели способен звонок. Оттолкнувшись два раза носком, он подплыл на мягких белых колесах к деду.

— Не все ли равно, дед?.. А так нам с тобой будет поровну лет.

Дед кивнул и улыбнулся сквозь слезы. Извещение о похоронах за стеклом буфета заволокло утренним туманом.

* * *

Еник уже дожидался на скамеечке в коридоре детского сада, одетый и нетерпеливый, устремив печальный взгляд на ручку двери. Пожилая статная уборщица выразительно топала, снуя мимо него с мокрой тряпкой, надетой на щетку, и разбрызгивала вокруг грязные капли.

— Сколько можно! — приветствовала она деда. — Если вы так обожаете работать, дедуля, мы можем поменяться.

Дед втягивал голову в плечи и комкал шляпу. Выглядел он довольно-таки мирно, но внутри у него все прямо бушевало. Какой я для этой тетки дедуля?! Учтиво поклонившись, он сладко извинился:

— Не сердитесь, барышня.

Уборщица вопросительно подняла брови, но тут же сообразила, что дед издевается. Она была не то чтобы старуха, но на фильмы, доступные после шестнадцати лет, ходила бы уже добрых лет сорок, если б ее не раздражали глупые разговоры голых людей в постели. Ну почти в каждом фильме голые мужчина и женщина, лежа в постели, вели разговоры о жизни. Часто также ели, по большей части курицу… А как этот дед обращается к ней?!

— Ага! — торжествующе рявкнула уборщица. — Так вы еще и…

Из зала вышла маленькая воспитательница.

— Добрый день.

— Добрый… — прогудел дед.

Уборщица стукнула ведром и исчезла в зале.