Челюскинская эпопея

Если во внутренней политике государство не брезгует самой дешёвой пропагандой, то мировое общественное мнение на дешёвку не клюёт — и то обстоятельство, что события на «Челюскине» и последующие воздушные операции имели для нашей страны международное значение, лишь подчёркивает роль самих челюскинцев и их непосредственного руководства, не говоря о спасателях-пилотах, как в глазах советского народа, так и простых людей всего мира. Что касается роли «руководящей и направляющей», то это, очевидно, объект специальных исследований, с учетом дивидендов, полученных по результатам завершения спасательных операций.

Вернёмся, однако, на просторы Страны Советов, куда Шмидт добрался, опережая челюскинцев, причем к его приезду в СССР явно готовились, что запечатлено советской прессой тех лет. Описывая возвращение Шмидта в родную страну, известный писатель Лев Кассиль приводит характерные детали: «Родина не давала ему спать. Столько раз виденная во сне, она в ту ночь будоражила явью, нарушала покой вернувшегося путешественника. Родина шумела на перронах Минска, Борисова, Орши. Она будила комиссара челюскинской льдины оркестрами, хоровыми приветствиями. Она полыхала под нашими окнами наших вагонов факелами, прожекторами, знаменами…

… — Товарищ профессор! — кричали у вагонов.

— Отто Юльевич! Отто Юльевич! — настойчиво звали с перронов.

— Да здравствуют победители льдов! — перекрывали гул встречи дружные ребячьи голоса, хотя, по всем правилам, на этой географической широте детям давно было бы пора спать…

Снова и снова падала рама, и усталый, ещё больной, с запавшими глазами и немножко всклокоченный, Отто Юльевич, прикрыв рукой ворот пижамы, высовывался из окна.

— Худой всё-таки, — слышалось из толпы, затихавшей после оваций. — Э-э, поседел, — сокрушались встречающие. И произносилось это таким тоном, словно люди на этой маленькой станции всю жизнь были неразлучны с Отто Юльевичем и только недавно расстались» (1959, с. 321).

Тем временем и поезд с челюскинцами, с которыми встречающие столь щедро делились своим воодушевлением и энтузиазмом, с каждой минутой приближал их к родным и близким, хотя их повседневная жизнь отнюдь не была безоблачной. Бывалый радист Кренкель, надёжно обеспечивавший своё руководство необходимой информацией, теперь сам оказался жертвой охотников за новостями: «Полного покоя всё же не было. На больших станциях подсаживались корреспонденты, очевидно, всех газет и журналов Советского Союза, начиная от “Мурзилки”. Нас всех без исключения терзали. Приходилось отбиваться от шквала вопросов.

— Расскажите о самой-самой страшной минуте.

— Что вы в этот момент думали?

— Что ощущали? Что делали?

— О чёрт! Ничего я не думал и ничего не ощущал по простой причине — не до того было.

Так или иначе, мы хорошо уживались с литературной братией. Эти славные ребята хотя и мучили нас, но в благодарность за мучения рассказывали нам новейшие анекдоты.

Вторым занятием были обязательные дежурства и днём, и ночью. На любой станции, малой или большой, в любое время суток нас трогательно и торжественно встречали. Поезд замедляет ход, и ещё не слыша, какой марш играют, уже улавливаешь рявкание геликонов и удары барабана — пора выходить в тамбур, открывать дверь и быть готовым к очередной речи. При слабом освещении маленькой станции видишь в полутьме море голов. Славные, милые люди! Вместо того чтобы мирно спать, они пришли нас приветствовать!

Под конец дежурства, если на него пришлось много остановок, не говоришь, а хрипишь сорванным голосом и принимаешь охапки цветов. Нам дарили цветы, конфеты и торты… А вот зачем подарили двух живых поросят, я до сих пор не знаю» (1973, с. 354–355).

Однако были и мероприятия другого рода, типичные для того времени, необходимость и значимость которых, например, у Семёнова, не вызывала сомнения: «Я сидел в купе у Васи Копусова рядом с ним, а по другую сторону сидел Герой Советского Союза Сигизмунд Леваневский. Краснея, как ребенок, он говорил мне и Копусову о своём желании вступить в партию. Леваневский рассказал: в продолжении двух месяцев он живёт среди челюскинцев, дышит воздухом их коллектива. Челюскинцы его многому научили. Он хочет быть коммунистом. Это было необыкновенное заседание. В шести тысячах километров от Тихого океана и в трёх тысячах километров от Москвы…

…Лица у всех счастливые, радостные, гордые. Мы переживаем радостное чувство итогов. Не знамена, плакаты, оркестры, митинги, цветы, крики «ура!», сопровождающие наш поезд от станции к станции, вызывают в нас это радостное чувство — нечто другое, гораздо более глубокое и волнующее. В руках у Задорова — кипа различных бумажек. Это заявления и автобиографии челюскинцев-лётчиков, желающих вступить в партию» (т. 2, с. 452–453).