Человек и другое. Книга странствий

В лесу еще темень, предутренний туман тянется меж деревьями. Идут в нашу сторону. Пятнистые. В легких бежевых униформах. Читалы, маленькие олени. Листву разучивают, а впереди – классный руководитель, дерево на голове.

А какой карандаш в детстве был самым чудесным? Да, белый. Белым по белому. А еще вата на елке, маленькие такие щипки, по бедности. Что-то в таком духе предшествовало творенью этих читалов в бежевых фланелевых сорочках с белыми ноликами, нарисованными детской нетвердой рукой. Похоже, левша он был, Боженька, и не старше пяти.

Ходят по лесу, как на уроке природоведения, щиплют воображенье. А мы сидим в засаде – небольшой яме, задрапированной ветками, ждем самбаров – больших умбристых оленей. Каждое утро они переплывают реку и пасутся в этом лесу, а на закате возвращаются на свой остров.

Вот они, вышли, пересекают тропу, а двое – он и она – чуть отстали и медленно поворачивают головы в нашу сторону. Подходят, остановились в нескольких шагах, смотрят. У нее такое лицо красивое, столько в нем нежности и свеченья… Может быть, это Шива со своей возлюбленной? Тоньше солнечной пыли ее лицо. Она ведь сожгла себя, Сати. Стоят, смотрят. В этой утренней сепии они похожи на старинный дагерротип из семейного альбома, на миф о людском счастье.

Ей не терпится подойти ближе, разглядеть, что это там в зарослях. Подошла, пригнула голову, вытянула шею, прямо в глаза смотрит. Затаили дыханье, стараясь не моргать. А он стоит чуть позади, нервничает, вдруг вскрикнул – и нет их, только куст подрагивает…

Солнце восходит, иду вдоль излучины, раздвинул ветки: самка самбара лежит, обглоданная до кости. Пытаюсь сфотографировать. Зачем? То куст мешает, то, если ближе, не входит в кадр. Чуть разворачиваю к себе ее череп, теперь грудная клетка не в том ракурсе, передвигаю…

Да, жила она на острове, может, сестра той, которую мы видели полчаса назад. Сестра или дочь. Лет двенадцать-пятнадцать ей было, по останкам судя. Мужчины на нее поглядывали, когда на рассвете она из реки выбредала, золото брызг отряхивая. А потом стояла в лесу, ветки перебирала, веды, упанишады… Слабенькая была, странненькая в семье. Бродила по лесу, чуть кивая, всегда одна, в стороне. Станет в зарослях, почти не видна, под ноги смотрит, игра света. А солнце вяжет листву над ней, на тонких спицах, вяжет и распускает. Может, она заблудилась немного, стемнело, все уже перешли на остров, а она все еще здесь, к ручью спускается, думает, по ручью вниз, а там уже и река… Или рвал он ее на глазах у семьи, у всего народа, кинувшегося врассыпную? Врассыпную, кроме одного, который встал как вкопанный и глядел, как тот повис у нее на горле и гнул к земле, а потом, когда она стихла, рвал из нее куски горячие. Все было кончено в ней, только глаз, казалось, еще смотрел в небо, подергиваясь. Глаз и губы еще подергивались, когда тот рвал из нее куски, урча над пахом.

А теперь рука, левая, эта, моя, лезет туда, роется в ее смерти, кадр выстраивает, как икебану. Влажная земля, прелые листья. Белый карандаш… Тот, на котором вся ее жизнь держалась.

Ворота в рай

Вход в мокшу (в отличие от нирваны, чуть светлей и теплей) находится, как известно, в Рамешвараме, городе столь же священном для индусов, как и Варанаси. Расположен он на острове в Манарском заливе, в сорока километрах от Шри-Ланки. Ныне это, скорей, бойкий пгт вокруг взметенного ввысь пирамидального храма с водяным чистилищем в его сумрачном чреве. Тьмы паломников, сдав обувь в гардероб, тянутся цветной скрученной нитью сквозь ушко входа и выпрастываются на выходе преображенными, мокрыми и счастливыми. Внутри храма с его вертолетным пространством, боковыми галереями и закоулками расположено 22 колодца (с разным вкусом воды), к которым выстраивается очередь. На бордюре выплясывает водяной, лет под девяносто, со снежной бородой до пупа и в стрингах. В руках у него шест с ведром, который он сует в колодец и вытаскивает, перехватывая, будто танцует «яблочко», и окатывает в порядке очереди следующего новобранца – веером от живота или сверху вниз. Окатившиеся этой благостью, отходят во тьму и, растягивая тканевые ширмы, переодеваются.

В одном из тихих закоулков храма я увидел сидящего на полу человека, очень похожего на Рогожина из «Идиота». Зыркнув на меня, он снова погрузился в книгу, лежавшую у него на коленях – детскую, для раскрасок, – перекладывая страницы ржавым кухонным ножом.

Что же я делал там в те несколько дней перед тем, о чем будет речь впереди? Из главного, что осталось не в памяти, а в сердце: спасал ослов, терзал пальму и покупал заброшенный дом на пустынном берегу.