Человек и его тень

Хай Юнь словно одеревенела, при виде ее неподвижных, словно омут, глаз холодный воздух комком встал в горле Чжан Сыюаня. Он спрашивал, он уговаривал, он успокаивал, она по-прежнему была как окаменевшая. Он каялся, он плакал, даже собирался встать на колени перед мертвым ребенком, перед оцепеневшей от горя матерью, но она оставалась безучастной. «Ты не должна думать только о себе, Хай Юнь! Мы не рядовые люди, мы коммунисты, мы большевики! Ведь в эту минуту американские B-29 бомбят Пхеньян, сотни и тысячи корейских детей гибнут под бомбами…» Вдруг он вздрогнул, он понял, что его слова, возвышенные и холодные, все же слишком беспощадны и суровы для такого момента. Время истекло, охранник торопил, пришлось поспешно уйти.

С этой минуты он и Хай Юнь стали чужими. Она так и осталась представительницей прежней мелкобуржуазной интеллигенции, не сумевшей переделать и закалить себя. Интеллигенции, чьи взгляды всегда были ложными. Интеллигенции, чьи поступки всегда были двойственными. Хай Юнь казалась и заурядной и мелочной. А он в ее глазах все больше становился холодно-жестоким, себялюбивым и чрезмерно хвастливым. Он отчетливо понимал свою вину, обвинял себя, что помешал Хай Юнь учиться и даже разбил ее счастье. Благодаря его усилиям она смогла поехать в один из известных институтов иностранных языков при Шанхайском университете, учиться тому, что она больше всего любила. На железнодорожной станции в то время, когда паровоз давал третий гудок, в то время, когда гремела гуандунская мелодия «В радости обретем покой», когда паровоз, тяжко задыхаясь, выбрасывал густой пар, когда Хай Юнь, одетая по-студенчески скромно, с волосами, стянутыми резинкой, высунулась из окна вагона и помахала ему рукой, в этот момент он увидел сияние на ее улыбавшемся лице. Словно и не было ни любви, ни замужества, ни беды, уничтожившей эту небольшую семью, словно она, как и прежде, была руководителем школьного комитета по самоуправлению, ехала в Шанхай словно бы дирижировать тысячным студенческим хором, поющим о «светлом дне освобожденья», а он, как и прежде, все тот же старый революционер из молодых, все тот же руководящий работник, забывающий о себе в работе. Хай Юнь уехала, они переписывались, он вспоминал о жене с горечью и болью. Время действительно кипело, шла борьба «против трех и пяти», борьба со «старыми тиграми», и ему, руководившему этими кампаниями, в конце концов удалось поймать четырнадцать «старых тигров», бравших миллионные взятки (старыми деньгами), и хотя после повторного расследования оказалось, что на самом деле заслуживали этого клейма только двое, он, как и прежде, радовался такой удаче. Покончив с контрреволюционными элементами, приступили к новому расследованию и разоблачению, критике снизу и перестановке кадров в связи с изучением, в обязательном для всех порядке, «Справки относительно материалов по поводу контрреволюционной деятельности группы Ху Фэна». Занимались военным делом, занимались радиоделом, занимались то теми то другими контрреволюционными элементами. И повторно расследовали дела раскритикованных. Кампании шли одна за другой, людей поистине окатывали водой, смывающей с них муть и грязь старого мира. В 56-м году он был назначен на должность первого секретаря городского комитета партии. Его жесты и движения, его слова и поступки — все влияло на жизнь трехсоттысячного города, его нахмуренные брови или улыбка, его взгляд и походка — все привлекало пристальное внимание горожан. Именно он и был для города, для городского комитета головой и сердцем принимавшихся решений. Он самоотверженно, не покладая рук делал все, чтобы дела города шли хорошо, любая кампания находилась в центре его внимания, будь это борьба с мухами или строительство завода. Он стал одной из деталей великолепного, величественного механизма, в действиях которого была и его доля сознательности, ума, энергии, ответственности, ощущал свое собственное значение и верил в смысл своего существования. Не будь городского комитета, не будь его указаний комитету, не было бы и его как руководителя.