Человек и сверхчеловек

просто не перенесу "мистера Робинсона". Энн (смеется и треплет его по щеке, потом возвращается к Рэмсдену). А ведь,

пожалуй, дединька и в самом деле звучит дерзко. Но только мне и в

голову не приходило, что это может вас обидеть. Рэмсден (растаяв, треплет ее по плечу). Глупости, дорогая Энни, глупости. Я

настаиваю на "дединьке". Я Эннинькин дединька - и на другое имя просто

откликаться не буду. Энн (с признательностью). Все вы меня балуете, - все, кроме Джека. Тэннер (у шкафа, говорит через плечо). Да, я считаю, что вы должны называть

меня мистер Тэннер. Энн (кротко). Вовсе вы этого не считаете, Джек. Это вы только так говорите,

назло. Обычная ваша манера; тот, кто вас знает, не станет обращать на

это внимания. Но если хотите, в честь вашего прославленного предка я

могу называть вас Дон Жуаном. Рэмсден. Дон Жуаном? Энн (невинно). А разве это нехорошо? Я не знала. Ну тогда я, конечно, не

буду. Можно мне называть вас Джек, пока я не придумаю что-нибудь

другое? Тэннер. Нет, уж ради всего святого больше ничего не придумывайте. Я сдаюсь.

Я согласен на Джека. Я в восторге от Джека. На том кончается моя первая

и последняя попытка утвердить свой авторитет. Энн. Вот видите, мама, всем нравится, когда их зовут ласкательными именами. Миссис Уайтфилд. А все-таки ты бы могла бросить эту привычку хотя бы на

время траура. Энн (пораженная в самое сердце, с упреком). О мама, зачем вы мне напомнили?

(Поспешно выходит из комнаты, чтобы скрыть свое волнение.) Миссис Уайтфилд. Ну конечно, опять я виновата. (Идет вслед за Энн.) Тэннер (отходя от шкафа). Что ж, Рэмсден, мы разбиты, уничтожены, обращены в

ничто, не лучше мамаши. Рэмсден. Глупости, сэр! (Выходит из комнаты вслед за миссис Уайтфилд.) Тэннер (оставшись наедине с Октавиусом, смотрит на него лукавым, испытующим

взглядом). Тави! Хотел бы ты чего-нибудь достигнуть в жизни? Октавиус. Я хотел бы стать великим поэтом. Я хотел бы написать драму. Тэннер. С Энн в качестве героини? Октавиус. Да. Ты угадал. Тэннер. Берегись, Тави. Энн в качестве героини драмы - это еще ничего. Но

если ты не будешь остерегаться - даю голову на отсечение, она за тебя

выйдет замуж. Октавиус (вздыхая). Ах, Джек, если бы я мог на это надеяться! Тэннер. Голубчик мой, да ведь твоя голова в пасти у тигрицы! Ты уже почти

проглочен, в три приема: раз - Рикки; два - Тикки; три - Тави,- и

поминай как звали! Октавиус. Она со всеми такая, Джек; ты ведь ее знаешь. Тэннер. Да. Она каждому перешибает лапой спину; но весь вопрос в том, кого

из нас она съест? Мне лично кажется, что она думает съесть тебя. Октавиус (встает, сердито). Возмутительно - говорить в таком тоне о девушке,

которая в соседней комнате оплакивает своего отца. Но я так хочу, чтоб

она меня съела, что готов терпеть твои грубости, ибо ты мне подаешь

надежду. Тэннер. Вот видишь, Тави, это и есть сатанинское в женщине: она заставляет

человека стремиться к собственной гибели. Октавиус. Какая же это гибель? Это достижение заветной цели. Тэннер. Да, ее цели; но эта цель не в том, чтобы дать счастье тебе или себе,

а лишь в том, чтобы удовлетворить природу. Женщина одержима слепою

страстью созидания. Этой страсти она приносит в жертву себя; что же, ты

думаешь, она остановится перед тем, чтобы и тебя принести в жертву? Октавиус. Но именно потому, что ей свойственно самопожертвование, она не

станет приносить в жертву тех, кого любит. Тэннер. Глубочайшее заблуждение, Тави. Женщины, склонные к

самопожертвованию, особенно легко приносят в жертву других. Они чужды

эгоизма и потому добры в мелочах. Они служат цели, которая продиктована

не их личными интересами, а интересами вселенной, и поэтому мужчина для

них - лишь средство к достижению этой цели. Октавиус. Ты несправедлив, Джек. Разве они не окружают нас самой нежной

заботой? Тэннер. Да, как солдат свою винтовку или музыкант свою скрипку. Но разве мы

смеем стремиться к собственной цели или проявлять собственную волю?

Разве бывает, чтобы одна женщина уступила мужчину другой? И как бы ни

был силен мужчина, разве он может спастись, если уж он стал

собственностью? Женщины дрожат, когда мы в опасности, и плачут, когда

мы умираем, но это не о нас слезы, а о возможном отце, о понапрасну

вскормленном сыне. Они обвиняют нас в том, что мы видим в них лишь

орудие наслаждения; но может ли такой слабый, мимолетный каприз, как

наслаждение одного мужчины, настолько поработить женщину, насколько

цель всей природы, воплощенная в женщине, порабощает мужчину? Октавиус. Но ведь это рабство делает нас счастливыми? Так не все ли равно? Тэннер. Все равно, если не имеешь собственной цели в жизни и, подобно

большинству мужчин, являешься просто кормильцем семьи. Но ведь ты

художник; а это значит, что у тебя есть своя цель, такая же

всепоглощающая и корыстная, как цель женщины. Октавиус. Как это корыстная? Тэннер. А очень просто. Истинный художник скорее допустит, чтобы его жена

голодала, дети ходили босыми, семидесятилетняя мать гнула спину ради

его пропитания, чем станет заниматься чем-нибудь, кроме своего

искусства. С женщинами он наполовину вивисектор, наполовину вампир. Он