Человек идет в гору

Я сегодня сказал об этом бойцам и надо было видеть, какой гордостью засветились их лица. Три года тяжелых лишений принесли свои плоды: мы владеем обширным районом Ленинградской области — «Семнадцатой республикой», как шутливо говорят бойцы. Да, Анна Сергеевна! Много пришлось пережить нашей Родине и каждому из нас. И знаете, что самое удивительное и самое волнующее? Верность. В самые мрачные дни, наполненные горечью неудач, болью и тоской, мы сохранили верность. Вот что самое дорогое в наших людях. Верность Родине, делу, другу. Верность партии, которая вела нас сквозь ураган войны. Теперь, когда позади самое страшное, вспомнить об этом особенно радостно. Анна Сергеевна! Когда я думаю о нашей победе,— она рисуется мне встречей старых боевых товарищей. Мне хочется, чтобы мы снова увидели друг друга и сказали то, чего не успели сказать, или не расслышали в урагане войны. На этой встрече мы вспомним пережитое. Каждое слово будет хмельным, как добрая чарка вина. Я надеюсь, вы поддержите мое предложение и пришлете свой новый адрес? Итак, до скорой встречи!

Чардынцев».

Анне показалось, что она прочитала эти письма за одну минуту.

Она снова почувствовала себя счастливой, будто крылья воспоминаний перенесли ее на фронт, к боевым друзьям. Вместе с ними кружила она по лесам и селам Ленинградской области, ускользала от карателей, била ашистских генералов неистощимым мужеством и изворотливой партизанской сметкой.

Странное дело! Вначале она чувствовала себя на войне сиротливым и хрупким существом, жертвой, потом обвыклась, втянулась в напряженную фронтовую жизнь, узнала настоящую цену людям. И главное — она все время ощущала себя на гребне событий, полных великого значения. Анна с энтузиазмом, на какой только способна была ее деятельная натура, отдавалась работе.

И вдруг тяжелая волна качнула землю...

Да, как это все-таки произошло?

Немцы ворвались в Грачевку с тыла, и когда Анну отбросило взрывом мины, они уже хозяйничали в деревне, обыскивая избы и повети. Мария Егоровна, та самая крестьянка, что позвала Анну к болылой дочери, вместе с двумя другими бабами перенесла раненую на руках в избу.

Никогда не забыть Анне, как бесстрашно заботились о ней эти три женщины — приносили хлеб, печеную картошку, обогревали ласкою в холодном подполе. Добрые женщины были вне себя от счастья после того, как, долго не приходя в сознание, Анна, наконец, открыла глаза и спросила непослушными губами:

— К-то в-вы?

- Русские мы! Русские бабы!

О, каким теплом повеяло от этих слов — русские бабы!

Она повела глазами, ища окно, и, не найдя, поняла все.

— Там... немцы, да? — спросила она снова после долгого молчания.

— Немцы. Только ты не тревожься, касатка, не выдадим...

Между тем ездовой, чудом уцелевший от взрыва мины, доложил Чардынцеву, что сам видел, как убило наповал Анну Сергеевну и санитара.

Штаб дивизии сообщил об этом на «Большую землю».

А для Анны мучительно тянулось время.

Будто назло, немцы не оставляли Грачевки, а, напротив, усиливали здесь свой гарнизон.

Нестерпимо ныла раненая рука, и сколько ни «испробовала Анна народных средств, облегчения не наступало. Осколком ей размозжило левую кисть и оторвало три пальца.

Рука продолжала распухать и Анне уже нельзя было приподнять ее.

«Начинается, должно быть, флегмона... Надо выбираться отсюда!» — решила она на исходе третьей недели своего необыкновенного плена. «Эх, противогангренозную сыворотку бы сейчас!»

— Завтра ночью я уйду,— сказала она своим спасительницам.

Те в ужасе всплеснули руками:

— Что ты, милая! У них что ни шаг — патруль.

Лучше уж так: шепнем одному мужичку...

— Кто такой? — насторожилась. Анна.

— Не бойся, человек верный. Да не знаем, возьмется ли сообщить партизанскому командиру.

Анна откинулась на подушку в бессильной досаде:

— Скажите ему, непременно скажите. Мне теперь ничего уж не страшно!..