Человек идет в гору

глубокие. Чтобы понять, тебе придется набраться

терпения и прочитать письмо до конца.

Война застала меня в Луге, где я была на практике.

Я помню огромную толпу женщин и детей, спасавшихся

бегством. Я бежала вместе с ними по направлению к

Ленинграду. Ленинград фашисты не возьмут,— мы знали,

мы верили в это. И будто торопясь лишить нас этой веры,

гитлеровские пикировщики обстреливали толпу, и

многие падали замертво. Жалобные детские стоны и вопли

женщин рвали сердце, и мне казалось, что если я и

выживу, то все равно буду мертвой, как береза без листьев.

Мы шли много дней и ночей. Потом мы узнали, что

вражеские танки отрезали нас далеко впереди и нет

смысла дальше идти, потому что куда ни пойдешь,— везде

гитлеровцы. Вся тоска, вся боль, все долгие, страшные,

тяжелейшие дни и ночи моей жизни встали передо мной,

и я решила любой ценой пробиться в Ленинград.

Я пошла дальше. Где только я не побывала, сколько

деревень исходила! И в каждой избе одна беда...

Потом я пересекла линию фронта и едва живая

добралась до наших. А через месяц я была уже на Волге.

Анна! Ты знаешь, как я люблю талантливых людей!

Мне кажется, от них исходит какой-то внутренний,

притягивающий свет.

Николай по-настоящему талантлив, я наблюдала за

его работой и слышала об этом от многих. И

одновременно прост, умен, добродушен.

Николай жил неуютной, непутевой жизнью холостяка.

Его так и звали товарищи: «неорганизованный холостяк».

Он мог по неделе не есть ничего горячего, забывал дома

хлебную карточку и у него пропадал хлеб, носил

засаленные рубашки.

124

Я принялась за упорядочение его жизни. Он был

послушен, как школьник, и только когда я уж очень круто

поступала с ним, он, улыбаясь, говорил:

— У тебя характер сестры, Тонечка!

Потом, пришло извещение о твоей гибели. Николай

опустился, часами сидел в каком-то задумчивом

оцепенении. Стоило много трудов поднять его, утешить,

поддержать. Правда, в этом мне помогли заводские товарищи.

Однажды, помню, собрались у нас друзья.

Я пела «Не брани меня, родная!»

Николай встал и быстро вышел из комнаты. Через

полчаса он вернулся, низко опустив голову. Веки у него

были красные, опухшие.

«Плакал!» — подумала я и вспомнила, что это твоя

любимая песня.

Анна! В день твоего приезда я поняла, что только

сейчас к нему вернулись крылья, что все это время (без

тебя) он жил только тобой, любил только тебя. Я поняла,

что мне надо уехать.

Сестренка, не брани меня, что ушла, не простившись.

Как умеешь, объясни Николаю: пусть не обижается на

меня. О»н умный, он все поймет.

Поцелуй за меня Глебушку. Желаю тебе счастья,

сестренка!»

Анна незаметно, но зорко приглядывалась к сестре,

молча удивляясь новым чертам в ее характере. Казалось,

ничего не оставалось от прежней безвольной, неуверенной,

вечно, как заяц, к чему-то робко прислушивающейся Тони.

И в манере держать высоко голову, и в двух тонких

морщинках, прорезавших белый лоб, и в жестах — скупых,

но уверенных, и в густых переливах голоса угадывалась

сильная, неуклонная воля.

«Видно, всех нас закалили испытания»,— думала Анна,

но что-то еще неуловимое, затаенное,— то в задумчивом,

куда-то далеко-далеко устремленном взгляде, то в быстро

гасимой улыбке, то в неожиданно странной интонации —

отличало Тоню от прежней наивной девчонки.

«Что же?» — спрашивала себя Анна и где чутьем, где

наблюдательным взглядом отыскивала ответ. И она

нашла его.

125

Вот почему письмо, которое Тоня, стараясь это

сделать незаметно, положила на стол под альбом в тот

день, когда она собралась уехать, не было для Анны

неожиданным.

Они стояли вдвоем в комнате, густо залитой солнцем

и доносящимся с улицы бойким щебетом птиц, тихим

звоном ручьев.

— Возьми письмо,— твердо сказала Анна,— и считай

его неотосланным.

Тоня вздрогнула, побледнела, будто уличенная в чем-

то стыдном, нехорошем.

Анна подошла к Тоне, обняла ее и они долго молчали,

прислушиваясь, как на тысячи голосов пела весна.

— Я не буду читать...— низким и чуть дрожащим

голосом проговорила Анна,— и так все вижу, не слепая!

Тоня прижалась лицом к груди сестры, тихо

выдавила:

— Уеду..', говорила с директором, отпускает.

— Нет! Ты никуда не уедешь. Ты породнилась с

заводом, нужна ему. Сотни людей знают, ценят тебя. Мне

рассказывали, как ты выручила завод, найдя навый

способ получения эмалита, как организовала хор-. Это

прекрасно, думала я, это прекрасно, что у меня такая сестра.

Ты поднимаешься на высокую гору, Тоня. Не сдавай

позиций, не малодушничай, иди вперед!

Тоня слушала, широко открыв глаза, и слезы быстра

высыхали на ее пылающих щеках.

пиколай с Анной поднялись к парку. Отсюда, с

высоты крутого вала, был виден весь город. Стало быстра

светать. Белый дым тумана клубился у сизоватых

перелесков. Потом над темноголубыми массивами далеких

облаков нежно подрумянилось небо.

Внизу лежала земля, недавно освобожденная от

снега,— мягкая, темнобурая, набухшая влагой, с желтоваты-

мы пятнами примятой прошлогодней травы и острыми

яркозелеными молодыми побегами. Небо было чистое,

голубое. Высоко-высоко висела тонкая, едва уловимая

глазом паутина перистых облаков. Где-то переливчато звенел

первый, должно быть, в этом году жаворонок.