Человек из дома напротив

Это было ужасно смешно. Глупо, стыдно и смешно. Матусевич, артистичный подлец, сыграл свою роль на десять баллов. Накануне та самая дурища Лядова, повернутая на святых и отшельниках, вместо лекции по муниципальному праву поведала нам со слезой в голосе о Матроне Московской, безглазой святой, что исцеляла людей и предсказывала будущее, а еще помогла Сталину победить в войне. В исполнении Лядовой все это звучало, конечно, форменным мракобесием. Моя религиозная мама очень почитала слепую Матрону, и мы не раз ездили с ней на Таганскую: мама дожидалась своей очереди к мощам, а я, жалкий агностик, грелся в церковной лавке и разглядывал утварь. Лядова как бы низвела мою прекрасную маму до своего уровня – уровня безграмотной суеверной бабы.

Коврыгин же, читавший нам экономику, был и в самом деле бес: чернявый вьюн, от которого можно было ожидать любой пакости. Мне пришлось пересдавать ему зачет пять раз лишь потому, что на одной из практических работ я вслух отметил ошибку в его задании.

И сейчас я хохотал громче прочих. Артем высмеивал всю нашу институтскую шушеру, бросал вызов невежеству, держа фигу в кармане. Это был протест, явленный в виде шутовства, ниспровержение основ, покушение на авторитеты.

Шубин сделал два шага вперед – как зрячий, не используя трость, – и до меня внезапно дошло, что именно я наблюдаю. Какой же я был тупица! На моих глазах разворачивалась война, ни больше, ни меньше. Война, в которую одну из сторон втянули насильно, даже не предупредив, что отныне ее территории будут непрерывно обстреливать.

Но теперь-то Шубин догадался, еще как. Лицо его приобрело безучастное выражение. Он постоял, глядя в стену над головой Артема, дожидаясь, пока тот закончит спектакль.

И этот момент настал.

Я видел, как Матусевич подобрался, готовясь перехватить трость. И он, и все мы были уверены, что Шубин использует единственное свое оружие.

Что ж, мы были правы почти во всем.

Единственная наша ошибка заключалась в том, что оружием слепого была вовсе не трость.

Деревянной своей походкой призванного в армию Буратино он прошел мимо Матусевича и негромко бросил:

– Фигляр.

Одно-единственное слово прозвучало громче, чем выкрик ребенка: «А король-то голый!», и возымело удивительный эффект. Обаяние Матусевича, слава и блеск исчезли на мгновение, будто сдернули маску и за ней обнаружился не остроумный продолжатель шутовских традиций, обличитель импозантных дураков, а заурядный кривляка, который тщился поставить слепого в нелепое положение. Не существовало никаких подтекстов и дополнительных смыслов, кроме тех, что я придумал за него.

Всем стало неловко. Худший вид стыда – стыд, испытываемый за другого.

Артем поднялся. Мы отводили глаза. Он криво усмехнулся и сунул Сенцовой ее платок.

На другой день о случившемся никто не упоминал. Это был наш общий конфуз.

Артем с головой ушел в учебу и как-то притих. Я полагал, что ему нужно прийти в себя, залечить раны, переосмыслить ошибки, подвести итоги – стандартный набор проигравшего. Быть может, покаяться, чтобы вновь снискать благожелательность публики… И забыть постыдное состязание с инвалидом как страшный сон.

Неподдельное обаяние – это валюта, которая никогда не обесценивается. Epic fail очень скоро забудется, думал я. Профессор Варфоломеев вернет ему свою благосклонность, и Матусевич вновь станет самим собой.

Все это доказывает, как плохо я знал своего друга.

4

Может показаться странным, что я ничего не говорю о шестом участнике нашего «клуба». Василий Клименко, он же Клим, казался мне кем-то вроде моего дублера: ничем не выделяющийся преданный друг. Ни талантов, ни харизмы. О таких школьные учителя раньше говорили «середнячок».

В моих воспоминаниях на месте его лица расплывается белое пятно, как на пересвеченном снимке. Клима напрочь затмевали Артем и Эмиль, не говоря уже о Сенцовой.

Этих троих объединяла черта, которой я всегда завидовал: они были отвязные. По самую макушку залитые внутренней свободой. Борька Лобан не был, но он нутром чуял, в какую сторону ему нужно меняться, чтобы быть наравне с Матусевичем и остальными.

Мы с Климом на фоне моих крылатых друзей выглядели и являлись курицами, умеющими перелететь через забор, но не способными воспарить.

Я бы не вспомнил даже его голоса, если бы не третье октября.

Многие события за эти годы растворились в моей памяти. Например, я совершенно забыл похороны мамы, как и последующие дни. Поминками занималась Таня. А что делал я? Не помню. Кажется, целыми днями смотрел «Магазин на диване».

В нашу компанию я не вернулся. Все перешли на следующий курс, а я остался на третьем, однако настоящая причина заключалась в том, что мне нечего было делать рядом с ними. Горе отрезало меня от друзей. Я слишком многое пережил без них.

Так что последнее мое яркое воспоминание о нашей компании относится к третьему октября.

5